Он бросил змею и вытер руки о штаны.
Роланд, подобравший с земли "трактор", с силой
рванул одну гусеницу. Гусеница легко отделилась, пролив на клочок земли между
сапогами стрелка дождь ржавчины. Роланд отбросил гусеницу в сторону.
– Все в этом мире замирает или разваливается, – сказал он
без всякого выражения. – Силы же сцепляющие, коим мир обязан своею
соразмерностью и гармонией во времени, равно как и в пространстве, слабеют. Мы
знали это еще детьми, но и помыслить не могли, каковоокажется время угасания.
Да и каким чудом могли бы мы вообразить такое? И все же пора заката настала, я
жив, я многое слышу и вижу, и вот мое убеждение: Последние Времена пагубно
сказываются не на одном лишь моем родном мире. Они подтачивают и ваш мир, Эдди
и Сюзанна, а быть может, и миллиард иных миров. Лучи разрушаются. Бог весть,
причина то или один из признаков, но я знаю, что это истинная правда. Подите
сюда! Ближе! Слушайте!
Приближаясь к металлической коробке, наискось
располосованной чередованием желтого и черного, Эдди нежданно-негаданно угодил
в цепкие объятия одного яркого и неприятного воспоминания. Впервые за много лет
молодой человек поймал себя на том, что думает о рассыпающейся викторианской
развалюхе с Голландского Холма. Развалюха эта, известная детворе района как
"Особняк", стояла на заросшей бурьяном, неухоженной лужайке на
Райнхолд-стрит, примерно в миле от квартала, где выросли братья Дийн. Об
Особняке ходили страшные истории – Эдди полагал, что в районе едва ли сыщется
мальчишка или девчонка, их не слыхавшие. Казалось, горбатый дом, тяжело осевший
под крутой кровлей, злобно глядит на прохожих из густой тени карнизов. Оконных
стекол, само собой, не было и в помине (бросать камнями в окна можно и с
почтительного расстояния), но участи быть расписанным краской из распылителя,
превратиться в тир или в траходром дом избежал. Наибольшее же недоумение
вызывал сам факт его затянувшегося существования: никто ни разу не поджигал
Особняк – ни ради страховки, ни чтобы просто поглазеть на пожар. Ребята
говорили, что там, конечно же, водятся привидения, и однажды Эдди, стоявшему с
Генри на тротуаре и смотревшему на Особняк (это паломничество братья совершили
специально, чтобы своими глазами увидеть предмет невероятных слухов, хотя
матери Генри объяснил, что они всего-навсего идут с какими-то его друзьями к
Дальбергу, за "Худси Рокетс"), почудилось, что привидения там,
пожалуй, действительномогут водиться. Разве не ощутил он, что из старых,
сумрачных викторианских окон – окон, которые, казалось, вперились в него
неподвижным сосредоточенным взором опасного безумца, – сочится некая грубая и
мощная враждебная сила? Разве не шевельнуло легчайшее дуновение волоски у него
на руках и сзади на шее? Разве не подсказывало ему со всей ясностью чутье:
переступи порог, и захлопнется дверь, щелкнет замок, придут в движение стены,
пойдут смыкаться, размалывая в порошок косточки дохлых мышей, стремясь
сокрушить и твоикосточки?
Населенный призраками. Сам – призрак.
Приближаясь теперь к металлическому коробу будки, молодой
человек вновь оказался во власти давнишнего ощущения опасности и тайны. Руки и
ноги Эдди покрылись гусиной кожей, волоски на шее встопорщились и слиплись
налезающими друг на друга, похожими на перья пучочками. И вновь он ощутил то же
легчайшее дуновение, хотя листва на деревьях, обступивших поляну, сохраняла
полную неподвижность.
Тем не менее Эдди упрямо продолжал идти к двери (ибо то
была, конечно, дверь – очередная дверь, хоть и запертая, вопреки желаниям и
хотениям молодого человека, навсегда) и остановился лишь тогда, когда его ухо
оказалось прижато к металлу.
Можно было подумать, что полчаса назад Эдди хватил таблетку
действительно сильной "кислоты" ("кислота" – ЛСД) и его как
раз начинает мощно забирать. Во мраке заглазья поплыли диковинные краски. В
ушах зазвучали призрачные голоса, бормотавшие что-то в каменных глотках длинных
коридоров, в чертогах, озаряемых неверным мерцающим светом электрических
светильников. Эти факелы современной эпохи, некогда заливавшие все ярчайшим
сиянием, обратились ныне в жалкие стерженьки угрюмого голубого огня. Эдди
чувствовал пустоту… безлюдье… мерзость запустения… смерть.
Грохот машин не смолкал. Но не вторгался ли исподволь в этот
шум некий неприятный призвук, этакий слышный порою за мерным гулом глухой стук
сродни перебоям больного сердца? Не возникало ли ощущение, что механизмы –
источники этого шума – хотя и значительно превосходят тонкостью и сложностью
внутреннее устройство медведя, не могут попасть в такт с самими собой?
– Безмолвно все в чертогах мертвецов, – услышал Эдди свой
замирающий, слабеющий шепот. – Недвижно, стыло, предано забвенью. Зри –
лестницы погружены во мрак, в покоях гибель царствует с разрухой. Вот, вот они,
чертоги мертвецов, где пауки прядут и среди камня огромные системы затихают –
одна вослед другой, поочередно.
Роланд грубо оттащил его от будки, и Эдди повел на стрелка
затуманенными глазами.
– Довольно, – сказал Роланд.
– Фиг знает, чего туда напихано, но фурычит оно не ахти,
верно? – услышал Эдди свой голос – дрожащий, доносящийся словно бы издалека.
Молодой человек еще осязал могучую силу, наплывающую из короба будки. Она звала
Эдди, влекла, манила.
– Верно. Нынче в этом мире нет ничего столь уж
процветающего.
– Братцы! Если вы задумали здесь заночевать, радостью
общения со мной вам придется пожертвовать, – предупредила Сюзанна.
Голубовато-серый полумрак, дитя угасшей вечерней зари, размыл контуры ее лица –
лишь поблескивали смутно белки глаз да зубы. – Я отправляюсь вон туда. Мне не
нравится, как эта штука на меня действует. Брр!
– Всемы расположимся на ночлег там, – сказал Роланд. –
Идемте.
– Это ты здорово придумал, – одобрил Эдди. Они двинулись
прочь от будки, шум механизмов пошел на убыль, и Эдди почувствовал, что власть
этих звуков над ним слабеет, хотя они по-прежнему взывали к нему, приглашая
исследовать сумрачные переходы, пустынные лестницы, покои, где обитали гибель и
разруха, где пряли пауки и где во тьму панели управленья погружались одна
вослед другой, поочередно.
Глава 29
Ночью, во сне, Эдди опять не спеша шел по Второй авеню на
угол Сорок шестой, к "Деликатесам от Тома и Джерри". Он миновал
магазин, где продавали записи и пластинки. Из динамиков оглушительно грянули
"Роллинг Стоунз":
Я вижу красную дверь и хочу
Перекрасить ее в черный цвет.
Пусть почернеют все краски,
Пестроте говорю я: нет.
Мимо – девахи, одеты по-летнему,
Ярко, сойдешь с ума,
И я верчу башкой, не то от меня
Нипочем не отступит тьма…
Дальше, дальше, мимо расположившегося между Сорок девятой и
Сорок восьмой улицами магазина под названием "Зеркало души". В
витрине висели зеркала; Эдди заметил в одном свое отражение и подумал, что
давно уж не выглядел так хорошо; волосы чуть длинноваты, но в целом – загорелый
и подтянутый. Хотя одежка… м-да, чувачок. Фраер с головы до пят. Синяя
куртка-блейзер, белая рубашечка, галстучек темно-красный, серые парадные
брючата… такого прикида "чертов яппи" у Эдди сроду не бывало.
