– Вот это напрасно. – Говорил он медленно, с натугой… потому
что внезапно совсем другим словам приспичило сорваться с его губ. Мы уезжаем
прямо сейчас, Сюзан. Не послезавтра, в день Жатвы, а сейчас, в эту самую
минуту. Одевайся, и поскакали. Поедем на юг и ни разу не оглянемся. Мы будем…
нас будут преследовать.
Это точно. Лица Алена и Катберта. Лица всех тех людей, что
могли погибнуть в Лысых горах от оружия Древних, которое приведет в действие
доставленная из Меджиса нефть. Лица их отцов. И преследовать будут всю жизнь.
От этих лиц им не скрыться даже на Южном полюсе.
– От тебя требуется лишь одно – послезавтра за ленчем
сослаться на плохое самочувствие. – Они многократно говорили об этом, но
сейчас, охваченным непонятным страхом, ничего другого на ум не приходило. –
Пойдешь в свою комнату, а потом покинешь дворец тем же путем, что и в ночь
нашей встречи на кладбище. Спрячешься. В три часа дня приедешь сюда, заглянешь
под шкуры в том углу. Если револьверов там не окажется, а так и будет, я в этом
абсолютно уверен, значит, все в порядке. И ты встретишься с нами. Где, я тебе
говорил, за каньоном. Мы…
– Да, я все это знаю, но на душе у меня неспокойно. – Она
коснулась его щеки. – Я боюсь за тебя и себя, Роланд, и не знаю почему.
– Все получится, ответил он. Ка…
– Не говори мне о ка! – воскликнула Сюзан. – Пожалуйста, не
говори. Ка – как ветер, это слова отца, ей нет дела до чаяний мужчины или
женщины. Жадная, старая ка, как я тебя ненавижу!
– Сюзан…
– Нет, больше ничего не говори. – Она легла, сбросила с себя
медвежью шкуру, обнажив тело, за которое не Торин, а куда более великие мужи
отдали бы королевство. Солнечные блики падали на Сюзан, как золотой дождь. Она
протянула руки к Роланду. Никогда еще не выглядела она такой прекрасной, с
разметавшимися волосами и застывшей на лице тревогой. Потом он думал: Она
знала, какая-то ее часть знала.
– Хватит разговоров. С разговорами покончено. Если ты любишь
меня, тогда люби.
И Роланд приник к ней, в последний раз. Они слились воедино,
слились не только их тела, но и дыхания, а снаружи ревел и ревел несущийся на запад
ветер.
12
В тот самый вечер, когда лыбящаяся Демоническая Луна
появилась над горизонтом, Корделия вышла из дому и медленным шагом направилась
через лужайку к огороду, обходя по широкой дуге кучу листьев, которую сгребла
днем. В руках она несла одежду. Бросила ее на землю у шеста, на котором торчало
пугало, посмотрела на поднимающуюся луну. Увидела подмигивающий глаз, злобную
ухмылку. Серебряная, как кость, эта луна, белая пуговица на фиолетовом шелке.
Демон улыбнулся Корделии, она улыбнулась в ответ. А потом,
словно очнувшись от транса, протянула руки и сняла пугало с шеста. Голова
пугала улеглась ей на плечо, словно голова мужчины, который слишком много
выпил, чтобы танцевать. Его красные руки болтались как плети.
Она раздела пугало, оставив ему только пару старых кальсон
брата. Потом порылась в куче принесенной из дома одежды и вытащила из нее
красную блузу для верховой езды, одну из трех, подаренных мэром Торином мисс
Юной Красавице. Одежда для шлюхи, так, кажется, она обозвала эти блузы. И кем
тогда следовало назвать ее, Корделию Дельгадо, которая заботилась об этой
девчонке с тех самых пор, как ее упрямый папаша решил, что ему не по пути с
Френом Ленджиллом, Джоном Кройдоном и иже с ними? Наверное, мадам, хозяйкой
публичного дома.
При этой мысли перед ее мысленным взором возникли Элдред
Джонас и Корал Торин, обнаженные, совокупляющиеся под доносящуюся снизу музыку
(раздолбанное пианино играло «Ред дет буги»), и Корделия завыла, как собака.
А потом надела блузу на пугало. За блузой последовали
юбка-брюки Сюзан и ее шлепанцы. А завершило наряд сомбреро с яркой лентой.
Presto [Гопля (восклицание фокусника).]! Пугало-мальчик
превратилось в пугало-девочку.
– И пойманную на месте преступления, – прошептала Корделия,
глядя на красные руки пугала. – Я знаю. Да, я знаю. Не вчера родилась.
С огорода она перенесла пугало на кучу листвы на лужайке.
Положила на траву, затем затолкала листья за пазуху, соорудив груди. Покончив с
этим. достала из кармана спичку и зажгла ее.
Ветер, словно потворствуя Корделии, стих. Она поднесла
спичку к сухим листьям. Скоро вся куча полыхала ярким пламенем. Корделия
подняла с земли пугало-девочку и встала с ним перед огнем. Она не слышала ни
взрывов петард, ни звуков органа, игравшего в «Зеленом сердце», ни музыкантов,
развлекавших народ на нижнем рынке. Она даже не отшатнулась, когда горящий
лист, подхваченный горячим потоком воздуха, пролетел у самых ее волос. Она
смотрела на огонь широко раскрытыми пустыми глазами.
А когда пламя поднялось особенно высоко, шагнула к нему и
бросила в него пугало. Одежда вспыхнула сразу же, полыхнула яркими язычками,
искры взвились до небес.
– Пусть будет так! – вскричала Корделия. Красные отсветы
превратили ее слезы в кровь. – Гори огнем! Ага, гора!
Пугало горело, красные руки охватил огонь, лицо с белыми
стежками-глазами почернело. Со шляпы пламя перекинулось на голову.
Корделия стояла у костра, сжимая и разжимая кулаки, не
замечая искр, впивающихся в кожу, не обращая внимания на горящие листья, летящие
в сторону дома. Загорись дом, она бы и этого скорее всего не заметила.
Она стояла, пока пугало, наряженное в одежду ее племянницы,
не превратилось в кучку пепла поверх золы, оставшейся от листьев. Медленно,
словно робот, она повернулась и прошествовала в дом, легла на диван и проспала
до утра как убитая.
13
В половине четвертого утра, в день, предшествующий празднику
Жатвы, Стенли Руис решил, что пора закрывать заведение. Музыка стихла двадцать
минут назад: Шеб на час переиграл музыкантов с нижнего рынка и теперь спал,
ткнувшись лицом в опилки. Сэй Торин давно поднялась наверх, куда-то подевались
и Большие охотники за гробами: Стенли почему-то думал, что эту ночь они
проводят в Доме-на-Набережной. Он также думал, что в эту ночь будут твориться черные
дела, хотя и не мог сказать, откуда у него такие мысли. Он посмотрел на
двухголовое чучело.
– И знать не хочу, дружище. – поделился он с Сорви-Головой.
– Что мне сейчас нужно, так это девять часов сна. Завтра-то веселиться будут от
души и не разойдутся до рассвета. Поэтому…
Дикий вопль донесся со двора. Стенли даже подпрыгнул. А Шеб
приподнял голову, пробормотал:
– Шо такое? – и снова отключился. Стенли не испытывал
никакого желания выяснять, что стоит за этим диким криком, но ничего другого не
оставалось. Тем более что кричала, судя по всему, Красотуля.
