– Я просто не могу в это поверить, – покачал головой Ален.
Они направлялись назад, к «Полосе К», огибая Скалу Висельников по широкой дуге,
чтобы их не увидели. – Должно быть, они держат нас за слепых.
– Они держат нас за глупцов. – ответил Катберт, – хотя,
полагаю, это одно и то же. – Теперь, когда каньон Молнии остался далеко позади,
его так и распирало от облегчения. Неужели они собираются войти в каньон?
Действительно войти, оказаться в нескольких ярдах от этой проклятой лужи? Он не
мог в это поверить… и заставил себя напрочь забыть об этом, потому что иначе
пришлось бы поверить.
– Новые всадники направляются к Скале Висельников. – Ален
указал на леса за каньоном. – Ты их видишь?
На таком расстоянии всадники не превышали размером муравья,
но Берт видел их хорошо.
– Меняют охрану, главное, чтобы они нас не увидели… как
думаешь, смогут разглядеть?
– Оттуда? Вряд ли.
Мысленно Катберт с ним согласился.
– Они все попадут в каньон на день Жатвы, так? – спросил
Ален. – Загнать туда малую часть – невелика польза.
– Да… я думаю, все они там окажутся.
– А Джонас и его дружки?
– И они тоже.
На них надвигалась полоса Плохой Травы. Ветер дул им в лицо,
заставляя глаза слезиться, но Катберт не видел в этом ничего плохого. Наоборот.
«Голос» червоточины, спасибо ветру, заметно ослабел. Еще немного, и он пропадет
полностью. Именно этого и не хватало Катберту для полного счастья.
– Ты думаешь, мы выберемся оттуда, Берт?
– Сие мне неведомо, – ответил Катберт, вспомнил о засыпанных
порохом канавках под сухими ветками и улыбнулся. – Но вот что я тебе скажу, Эл:
они точно узнают, что мы там побывали.
8
В Меджисе, как и в любом другом феоде Срединного мира,
последняя неделя перед Ярмаркой посвящалась политике. Влиятельные люди
съезжались со всех концов феода, одно совещание сменялось другим, подготавливая
главное событие – Форум феода, который по традиции проходил в день Жатвы. Сюзан
участвовала во всех этих мероприятиях, живое доказательство того, что у мэра
есть еще порох в пороховницах. Присутствовала и Олив, раз за разом выпивая до
дна чашу унижения. Они сидели по обе стороны стареющего петушка. Сюзан наливала
кофе. Олив раздавала пирожные. Обе с благодарностью выслушивали хвалебные
отзывы о качестве еды и напитков, к приготовлению которых они не имели ни
малейшего отношения.
Сюзан не могла заставить себя посмотреть на улыбающееся лицо
несчастной Олив. Да, не судьба ее мужу лежать в одной постели с дочерью Пата
Дельгадо… но сэй Торин этого не знала, а Сюзан ничего не могла ей сказать.
Когда же боковым зрением она видела жену мэра, ей вспоминались слова Роланда,
произнесенные им на Спуске: «На мгновение я подумал, что она – моя мать». Но в
этом-то и состояла проблема, не правда ли? Олив Торин не могла стать матерью.
Отсюда и та ужасная ситуация, в которой оказались и она сама, и Сюзан.
Мысли Сюзан занимало совсем другое, но со всей этой суетой во
дворце мэра она смогла вырваться лишь за три дня до праздника Жатвы. Отсидев на
последнем в тот день совещании, скинув Розовое платье с аппликацией (как она
его ненавидела! Как она ненавидела все платья!). Сюзан торопливо надела джинсы,
рубашку и полушубок. Заплетать волосы в косы времени не было, ее ждали на
чаепитии у мэра, но Мария завязала их в узел, и Сюзан помчалась к дому, который
вскорости собиралась покинуть навсегда.
То, что она хотела посмотреть, лежало в чулане, примыкающем
к конюшне, который ее отец использовал как кабинет, но сначала она вошла в дом
и услышала то, что и рассчитывала услышать: сладкое посапывание тети Корд. Оно
и к лучшему.
Сюзан отрезала кусок хлеба, намазала его медом и направилась
в конюшню, прикрывая лицо от пыли, которую гнал по двору ветер. В огороде
громыхало пугало, поставленное теткой.
Она нырнула в конюшню. Пилон и Фелиция поприветствовали ее
тихим рыканием, и она разделила кусок хлеба между ними. Большая часть досталась
Фелиции, потому что в Привходящий мир Сюзан решила отправиться на Пилоне.
В чулан-кабинет Сюзан не заходила со дня смерти отца, боясь
именно той душевной боли, которую и испытала, отодвинув засов и переступив
порог. Узкие окна затянула паутина, но они пропускали достаточно света – день
опять выдался безоблачным, – чтобы она увидела лежащую в пепельнице трубку,
красную, его любимую, которую он всегда курил, если ему было о чем подумать. На
спинке стула лежала сетка. Пат, должно быть, чинил ее при свете газового рожка,
потом отложил, решив, что доделает начатое завтра… но змея выскочила из-под
копыт Пены, и завтра для Пата Дельгадо уже не наступило.
– О, папа, – всхлипнула Сюзан. – Как мне тебя не хватает.
Она подошла к столу, провела пальцами по его поверхности,
оставляя полосы в слое пыли. Села на стул, послушала, как он скрипит под ней
(точно так же он скрипел и под ним), пододвинулась на самый краешек. Следующие
пять минут она сидела и плакала, закрыв лицо руками, как случалось в детстве.
Только теперь не было Большого Пата, который подошел бы к ней, усадил на колени
и целовал бы в чувствительное местечко под подбородком (особенно чувствительное
к щеточке усов над его верхней губой), пока слезы не перешли бы в смех. Время –
лицо на воде, на этот раз – лицо ее отца.
Наконец слезы высохли. Один за другим она начала открывать ящики
стола. Нашла другие трубки (многие с изжеванными мундштуками), шляпу, одну из
своих кукол (со сломанной рукой, которую Пат так и не успел починить), перьевые
ручки, маленькую фляжку, пустую, но с характерным запахом виски. В нижнем
увидела две шпоры, одну с отломанным колесиком. Догадалась, что в день смерти
именно эти шпоры были на его сапогах.
Если бы мой отец был здесь, сказала она в тот день на
Спуске. Но его нет, ответил тогда Роланд. Он мертв.
Пара шпор, одна с отломанным колесиком. Сюзан достала шпоры
из ящика. Перед ее мысленным взором возникла Океанская Пена. Вот она встает на
дыбы, сбрасывает отца (одна шпора цепляется за стремя, колесико отламывается),
ее ведет вбок, и она падает на него. Это Сюзан легко представила себе, но не
увидела змею, о которой рассказал им Френ Ленджилл. Не увидела, и все.
Она положила шпоры в ящик, встала, посмотрела на полку
справа от стола. На ней стояли гроссбухи в кожаных переплетах, бесценное
сокровище для общества, утерявшего секрет изготовления бумаги. Ее отец почти
тридцать лет был главным конюхом феода, и на полке стояли книги, в которые он
записывал родословную лошадей.
Сюзан взяла последнюю в ряду, начала пролистывать. На этот
раз она даже обрадовалась, когда у нее вновь защемило сердце при виде знакомого
почерка.
