Некоторое время граф гневно смотрел в лицо Эберхарду. Но тут его поразила внезапная мысль, и он, казалось, принял решение.
— А если вы не ошибаетесь, Эберхард, — сказал он, — если эта свадьба не предположение, а уже решенное дело? Вы все равно будете сопротивляться?
— Да, ваша милость, — твердо ответил юноша. — Но сначала я обращусь к вам с мольбой, сначала я скажу вам: «Отец, во имя всего святого (с губ Эберхарда готовы были сорваться слова: „Во имя моей матушки“, но, сам не зная почему, он не решался потревожить ее память) не толкайте меня на этот низкий поступок! Если ваш единственный сын совершит подлость, то это покроет его позором, а вам не принесет счастья. Вы можете взять мою жизнь, отец, если она вам нужна, но пощадите мою совесть». И если, ваша милость, вы все равно будете настаивать на своем, то я с достоинством подниму голову и скажу вам: «Граф фон Эпштейн! По какому праву вы требуете, чтобы я пожертвовал своей честью? Моя жизнь, может быть, и принадлежит вам, но моя честь — нет. Я ношу одно из самых гордых и благородных имен Германии, а вы хотите поставить меня ниже последнего ремесленника, который, по крайней мере, ни с кем не делит свою жену. Нет, ваша милость, я отказываюсь».
Эберхард вложил в эти слова всю пылкость своей страстной души. Граф с улыбкой смотрел на него своим холодным, пронзительным взглядом.
Когда молодой человек замолчал, граф взял его за руку и сказал с радостью, которая была так искусно разыграна, что казалась искренней:
— Хорошо, Эберхард! Прекрасно! Иди ко мне, мое милое дитя, я обниму тебя. Прости, что я сомневался в твоем честном сердце. Но теперь я наконец узнал, какой ты на самом деле. Счастлив тот отец, который имеет столь благородного сына. Теперь-то я вижу, что ты действительно достоин той, которую я тебе предназначил. Самая непорочная и обворожительная девушка в Вене будет принадлежать тебе, мой Эберхард. Да, одна из самых богатых и знатных наследниц Австрии, настоящее сокровище добродетели и красоты — Люцилия фон Гансберг — будет твоей женой.
Имя, которое произнес Максимилиан, Эберхард тысячу раз слышал от Розамунды.
— Как, отец?! — воскликнул пораженный юноша. — Люцилия фон Гансберг, это прекрасное и чистое создание…
— Это дело решенное: через месяц вы поженитесь. Надеюсь, этот брак никак не уязвит твою честь?
— Даже в этой глуши мне известно, что Люцилия фон Гансберг — самая завидная партия в Германии, — сказал Эберхард и опустил глаза.
— Ну что ж, Эберхард, — сказал граф, — можешь меня поблагодарить. Я преподнес тебе два подарка, достойных благодарности: непорочную девушку и незапятнанную шпагу.
— Конечно, батюшка, благодарю вас, — произнес Эберхард, целуя протянутую руку Максимилиана. — Нет отца заботливее и предусмотрительнее вас. Не могу найти слов, чтобы выразить переполняющее меня чувство благодарности… Но я не могу… не смею… я никогда не смогу полюбить Люцилию фон Гансберг и жениться на ней.
— А, вот вы и попались, голубчик! — закричал Максимилиан страшным голосом. Глаза его засверкали, и он встал. — Притворщик! Так значит, вы морочили мне голову? Вы попались в ловушку — вот оно что! Как это мило с вашей стороны! Так значит, не соображения чести мешают вам жениться на той женщине, которую я для вас выбрал? Дело не в ней, а в том, что вы вообще не хотите жениться. И кто же причина этому, кто же внушил эту неземную любовь, скажите на милость?
Комедия постепенно превращалась в драму. Эберхард, побледнев и дрожа, стоял, не в силах проронить ни слова. Граф положил на его плечо руку, которая казалась свинцовой, и процедил сквозь зубы резко и властно:
— Послушай, мой обожаемый сын, теперь я уже не прошу, а приказываю, я не спрашиваю у тебя, хочешь ты или нет, а говорю тебе: «Я так хочу». Я дал принцу слово, о свадьбе уже объявлено. Не будь мне пятьдесят лет, я обошелся бы без тебя, непокорный простофиля! Но нужен молодой человек, и я вынужден использовать тебя. Молчи! Не заставляй меня углубляться в причину твоего отказа: сама мысль об этом приводит меня в ярость. Берегись: я становлюсь страшен, если меня толкают на крайность. Вижу, ты собираешься мне что-то возразить. Советую тебе молчать и опустить глаза. Поверь, есть некоторые воспоминания, которые раздражают меня больше, чем пугают. Но сейчас мне жалко тебя и страшно за себя. Ступай, даю тебе время на размышление до завтра. Ступай же, говорю тебе, да пошевеливайся. До завтра. Да поможет тебе Бог принять в эту ночь разумное решение. Помни: если мне нанесено оскорбление, я становлюсь неумолимым.
И граф, тоже бледный и дрожащий, указал Эберхарду на дверь. В гневе Максимилиан становился омерзительным: он топал ногами, его трясло от злобы, пена брызгала у него изо рта. Пошатываясь, Эберхард вышел. Он был потрясен гневом отца, подавлен его родительской властью, но твердо верил в то, что, ослепленный и оглушенный яростью, Максимилиан ничего от него не добьется.
Все эти события разворачивались накануне Рождества.
XIII
Эберхард бросился вон из замка и устремился в лесную чащу. Стояла холодная ясная ночь, дул резкий ветер, но природа была прекрасна. Незадолго до того все дни напролет шел снег, одевший землю белым саваном. На этой зловещей снежной белизне темными пятнами выступала зелень сосен. Эберхард, без шапки, со спутанными волосами, то брел, то бежал, задыхаясь, без цели, без единой мысли в голове. Он не чувствовал пронизывающего его до костей северного ветра. Скорее по наитию, нежели преднамеренно, он двигался прямо к домику Йонатаса. Но была полночь, поэтому там все было закрыто и темно. Эберхард несколько раз обошел домик кругом и, убедившись, что все спят, побежал к себе в грот. У входа в него он рухнул на колени и разрыдался.
— Матушка! — взывал он к Альбине, отчаянно заламывая руки. — Где ты, матушка? Знаешь ли ты, что хотят сделать с твоим сыном? Известно ли тебе, в какое постыдное дело его собираются вовлечь? Знаешь ли ты, какие опасности ему грозят? Разве ты допустишь, чтобы он опозорил себя или погиб? Еще сегодня здесь, на этом самом месте, где я теперь рыдаю, ты видела меня опьяневшим от радости. Может быть, ты осуждаешь мое счастье? Мне казалось, что это не так, но, тем не менее, за весь день ты не сказала мне ни слова. Правда, я сам был настолько поглощен своими чувствами — то счастьем, то горем, — что ни о чем не спрашивал тебя. Но теперь я хочу спросить. Прости же меня и скажи мне что-нибудь.
Эберхард прислушался. Но тишину нарушали лишь завывания ветра и треск ломающихся еловых веток. Некоторое время Эберхард молчал, как будто боясь услышать звук собственного голоса.
— Матушка! — наконец тихо сказал он. — Или ты молчишь, или я не слышу и не разбираю твоих слов, заглушаемых зловещим воем северного ветра. Ты обижена на то, что я полюбил? Ты отвернулась от меня? Или то, что ты должна мне сказать, так устрашает, что ты предпочитаешь молчать? Боже мой, Боже мой! Вероятно, я стою на пороге главного события своей жизни! И ты ничего не посоветуешь мне, матушка? Быть может, мне лучше бежать отсюда? Скажи! Или уже слишком поздно? О матушка! Ты ничего не отвечаешь мне, ничего, ничего! А ветер все время воет! Мне страшно. О, горе мне! Неужели впервые в жизни я лишился твоей любви? Мне так одиноко, я весь дрожу. Неужели Бог разлучил нас с тобой и отдал мою жизни в руки злого рока или недоброго ангела? О матушка, неужели твоя тень может умереть?
