В то же время я искал мою молодую красавицу-жену; она подошла с тревогой в глазах. Я хотел было спросить ее о причине беспокойства; но она только взглянула на меня, отвернулась, чтобы смахнуть слезу и прошептала:
«Бедняжка!»
Я распрощался с гостями, спеша от них избавиться; мы потерлись носами, как требует обычай. Последним уходил корреспондент китайского капитана. Я особенно пылко потерся о его нос своим, ведь это он, как вы помните, был посредником в моей женитьбе; но, когда я с лукавой улыбкой показал ему на прекрасную Ванли, медленно шедшую к двери спальни, сделав знак, что собираюсь последовать за ней, он сказал:
«Лучше бы вы послали за врачом».
И, подняв глаза к небу, вышел.
Я ничего не понимал.
Но мне совершенно не хотелось разгадывать, что все это значит. Закрыв дверь, я поспешил в спальню.
Восхитительная Ванли уже сидела у стола, на котором накрыт был изысканный ужин, украшенный цветами и фруктами; она переливала из одного графина в другой красную жидкость.
Мне не доводилось видеть ничего более привлекательного, чем эта красная жидкость, похожая на растворенный рубин.
«Дорогая моя, — сказал я, войдя в комнату, — не можете ли вы объяснить мне, отчего это я, которому нечего больше и желать, внушаю всем такую жалость? Меня спрашивают, как я себя чувствую, спрашивают, не лучше ли мне, советуют послать за врачом; право же, я напоминаю себе того персонажа французской комедии — я видел ее в Амстердаме, — которого решили убедить в том, что у него лихорадка; ему столько раз это твердили, что он, в конце концов, поверил, распрощался со всеми и улегся в постель».
«Ах! — прошептала Ванли. — Если бы у вас была всего лишь лихорадка, я вылечила бы вас хиной».
«Как? Если бы у меня была всего лишь лихорадка? Но, уверяю вас, у меня нет лихорадки».
«Милый Олифус, — сказала Ванли. — Теперь, когда мы остались одни, вам уже не надо принуждать себя, скажите мне откровенно, что вы испытываете».
«Что я испытываю? Я испытываю самое жгучее желание сказать вам, что я вас люблю, более того — вам это…»
«И ни малейшей судороги в желудке?»
«Ни малейшей».
«И никакого озноба?»
«Напротив».
«И никаких спазмов?»
«Да что же это? Дорогая моя, вы такие вопросы задаете, словно у меня холера».
«Ну, раз уж вы об этом заговорили…»
«Так что же?»
«Во время обеда все обратили внимание».
«На что?»
«Что вы меняетесь в лице, что вы много раз хватались за живот, а потом…»
«А, это я вам сейчас объясню: во-первых, мне стало не по себе, когда я посмотрел на ваших мышей в меду; потом, видите ли, ваш отвар из мокриц… У нас такого не делают. Наконец, ваше касторовое масло… Но это все уже прошло. Это же надо! Ничего себе — подумать, что я заболею холерой как раз в первую брачную ночь! Ну и ну!»
«Так вот, дорогой мой, всем так показалось, и я совершенно уверена, что из тридцати наших гостей двадцать девять убеждены, что к завтрашнему утру вас не будет в живых».
«Что я умру от холеры?»
«От холеры».
«Еще чего недоставало!»
«Но это так».
«Но, если честно… разве…»
«Ну…»
Ох, сударь, странная вещь — воображение. Посмеявшись над Базилем, которому внушили, что у него лихорадка, я стал щупать свой живот и готов был поверить, что у меня начинаются судороги и вот-вот будут спазмы.
Во всяком случае, одно было бесспорным: я холодел прямо на глазах.
«Бедняжка, — говорила Ванли, сочувственно глядя на меня. — К счастью, болезнь не успела далеко зайти, а мой первый муж оставил мне верное средство».
«Против холеры?»
«Да, против холеры».
«О, какой благородный человек! Что ж, милая Ванли, вот вам случай воспользоваться этим средством».
«Ах, так вы признаете!»
«Да, я начинаю и сам так думать. Ох, что это?»
«Спешите, милый мой, спешите; на вас напала отрыжка».
«Как отрыжка?»
Должен вам сказать, что это слово и на французском-то довольно варварское, не так ли? Но по-китайски оно звучит еще хуже; когда она сказала: «На вас напала отрыжка!» — мне послышалось: «На вас напали казаки!»
«Отрыжка! — повторил я, без сил упав на стул. — Но, милая Ванли, что же мне делать?»
«Немедленно выпить стакан этой красной жидкости, которую я смешивала, когда вы вошли — я догадывалась, милый Олифус, о том, что с вами случилось».
«Скорее дайте стакан, дайте этой красной жидкости. Опять отрыжка начинается. Скорее, скорее, скорее!»
Ванли налила красную жидкость в стакан и протянула его мне.
Взяв стакан дрожащей рукой, я поднес его ко рту и собрался проглотить красную жидкость до последней капли, как вдруг увидел, что Ванли, побледнев, уставилась на дверь.
В ту же секунду я услышал знакомый голос:
«Ради Бога, Олифус, не пейте!»
«Шиминдра! — воскликнул я. — Какого черта вы сюда явились?»
«Я пришла отплатить вам услугой за услугу — спасти вам жизнь».
«Ах, милая Шиминдра, значит, и у вас есть лекарство от холеры?»
«Я не знаю средства от холеры; впрочем, оно было бы бесполезным».
«Как бесполезным?»
«Да».
«Так у меня не холера?»
«Нет».
«Если у меня не холера, так что же?»
«У вас, — Шиминдра взглянула на все сильнее бледневшую Ванли, — у вас жена — отравительница, только и всего».
Ванли вскрикнула, как будто ее ужалила змея.
«Отравительница?» — повторил я.
«Вы слушаете эту женщину?» — спросила Ванли.
«Шиминдра, милая моя, — покачав головой, сказал я, — мне кажется, вы далеко зашли».
«Отравительница», — повторила Шиминдра.
Ванли мертвенно побледнела.
«Сосчитаем тех, кого вы отравили, сударыня, и вспомним чем вы отравили их, — продолжала Шиминдра.
«О, идите ко мне, Олифус!» — вскрикнула Ванли.
«Нет, оставайтесь и слушайте, — возразила Шиминдра, затем, повернувшись к Ванли, сказала: — Вы отравили вашего первого мужа, врача, бобами святого Игнатия, обычным для Минданао ядом. Вы отравили вашего второго мужа, мандарина, американским тикунасом. Вы отравили вашего третьего мужа, судью, гвианским вооара. Наконец, сегодня вечером вы собрались отравить вашего четвертого мужа, Олифуса, яванским упасом».
