К тому же на этот раз я был совершенно спокоен. Моя подружка принимала меня до моей женитьбы со всякими предосторожностями: по ночам я перелезал через стену, окружавшую сад, потом открывал калитку в палисадник и через окно забирался в ее комнату.
До сих пор никто не знал об этих ночных посещениях, не узнают и теперь.
В одиннадцать часов вечера — темно было, ничего не видно — я подошел к стене, перебрался через нее, открыл калитку, затем влез в окно; за ним меня встретили две прелестные ручки, сразу меня обнявшие.
— Черт возьми, папаша Олифус! — сказал Биар. — От вашего рассказа просто слюнки текут. За здоровье обладательницы этих прелестных ручек!
— Ох, сударь, выпейте лучше за мое, — с меланхолическим видом ответил папаша Олифус, проглотив третий стаканчик тафии.
— Да что такого могло с вами случиться в этой маленькой комнатке, где вас встретили таким приятным образом?
— Это не в комнатке случилось, сударь, а когда я оттуда вышел.
— Продолжайте же, папаша Олифус, мы слушаем; вы рассказываете не хуже Стерна, говорите.
— Ну вот, выйдя из дома подружки, как вы сами понимаете, до рассвета (ведь ей — я вам уже говорил — приходилось быть осторожной, а мне, после того что случилось дома, когда я вернулся из Амстердама, совсем не хотелось быть замеченным) и закрыв калитку, я увидел на дорожке сада препятствие, впрочем пустяковое: протянутую поперек веревочку, нить, из каких вьют тросы. У меня в кармане был нож, я вынул его, открыл и перерезал веревку.
Но в ту же минуту меня огрели палкой по спине, и как огрели! «Ах, негодяй!» — закричал я и схватился за палку. Но с другой стороны никто за нее не держался: она была с помощью искусного приспособления подвешена к стволу груши; перерезав веревку, я отпустил эту палку, и, освободившись, она нанесла мне удар.
Я пустился бежать, потирая ушибленное место. Поначалу я решил, что отец или братья моей подружки что-то заподозрили и, не осмелившись напасть открыто, устроили засаду.
Но в саду и за пределами его было тихо: никто не засмеялся, не сказал ни слова, никто даже не пошевелился, и я, удалившись на цыпочках, тихонько вернулся в гостиницу.
В десять часов мы покинули Эдам, еще через полчаса причалили в Монникендаме.
Как только вдали показался мой дом, я увидел на пороге Бюшольд: она встречала меня с угрюмым видом, и это показалось мне дурным предзнаменованием; сам я, напротив, изобразил на лице улыбку. Но стоило мне войти за порог, русалка закрыла за мной дверь.
«Ах, вот как! — сказала она. — Хорошенькое поведение для человека, который шесть недель как женился».
«Какое поведение?» — с невинным видом поинтересовался я.
«Он еще смеет спрашивать!»
«Конечно».
«Замолчите и отвечайте!»
Ее зеленые глаза сверкали.
«Где вы были сегодня ночью, с одиннадцати часов? Говорите. Где вы провели время с одиннадцати часов вечера до пяти часов утра? Что с вами случилось, когда вы выходили оттуда, проведя там шесть часов?»
«Не знаю, что вы хотите этим сказать».
«Ах, не знаете?»
«Нет».
«Тогда я вам расскажу. Вы вышли из гостиницы в одиннадцать часов, перебрались через стену, открыли калитку палисадника, влезли в окно и проникли в комнату, где оставались до пяти часов утра. В пять часов вы вышли, получили удар палкой и вернулись в гостиницу, потирая спину. Попробуйте сказать, что это неправда!»
Однако я все отрицал. Признаться, в этот раз я не был так в себе уверен, как в прошлый; к тому же при мне было доказательство моей вины — след от удара.
Но, продолжая спорить, я отвлекал Бюшольд, целовал то ручку, то щечку, и, не перестав еще дуться, она в конце концов простила меня, сказав: «Берегитесь: в другой раз так легко не отделаетесь».
«О, — подумал я, — в другой раз я буду так осторожен, что мы еще посмотрим, кто кого».
Она кивнула, как будто хотела ответить: «Да, мы посмотрим!»
Можно было подумать, что эта ведьма Бюшольд читала мои мысли.
Словом, и на этот раз мы в конце концов помирились.
Еще через неделю я повез пассажиров в Ставерен. Путь был долгим, в один день не обернуться, и я не знал, куда деваться вечером; внезапно я вспомнил, что и здесь у меня есть подружка.
Эта была хорошенькая мельничиха; она жила на берегу прелестного маленького озера, расположенного между Батом и Ставереном. Когда я прежде приезжал к ней, то перебирался через озеро вплавь; окно было прямо над водой, я протягивал руку и — хоп! — оказывался в комнате.
На этот раз все было гораздо проще: озеро замерзло. Я достал пару коньков; в десять часов вышел из Ставерена, в четверть одиннадцатого был на берегу озера, в двадцать минут одиннадцатого стоял под окном моей мельничихи.
В ответ на условный сигнал окно отворилось.
На мельнице было известно о моей женитьбе. Мельничиха сначала сердилась на меня; но, поскольку это была добрейшая женщина, ссора не слишком затянулась.
В шесть часов я с ней расстался, совершенно спокойный: на озере никого не было; никто не видел, как я пришел; никто не увидит, как я уйду. Оттолкнувшись, я помчался по льду.
На третьем или четвертом шаге мне показалось, будто лед у меня под ногами затрещал. Я хотел вернуться назад, но было поздно. Я скользил к пролому, в котором плескалась вода: лед раскололся, пока я был у мельничихи. Как я ни упирался пятками, меня несло прямо к дыре. Плюх! И на льду пусто: я в воде.
К счастью, я ныряю как тюлень. Задержав дыхание, стал искать выход. Но подо льдом это не так-то легко! Увидев более прозрачную полосу льда, я поплыл к ней. В это время что-то крепко схватило меня за ногу и потащило в глубину. Я уже раскрыл рот, чтобы глотнуть воздуха, но вместо воздуха хватил воды. Это вовсе не одно и то же — я просто света невзвидел.
В ушах у меня шумело. Я понял, что должен как можно скорее разделаться с тем, кто тянет меня вниз, иначе пропаду. И изо всех сил лягнув свободной ногой невидимого врага, почувствовал, что удар попал в цель: меня отпустили. Две или три секунды я бился об лед головой и наконец, полумертвый, едва дышащий, почти без чувств, сумел, как говорят математики, нарушить непрерывность. Высунув голову из воды, я дышал глазами, носом и ртом одновременно, пытаясь уцепиться за кромку льда. Но лед обламывался под моими руками. Сделав отчаянный рывок, я упал плашмя. Теперь вес распределялся на большей поверхности и лед выдержал. Поднявшись на ноги, я оттолкнулся коньком и понесся вперед. Ни одно судно на всех парусах при попутном ветре не могло со мной соперничать: я делал не меньше тридцати узлов. На берегу почувствовал, что силы оставляют меня, и упал без сознания. Очнулся я в теплой постели, и, оглядевшись, узнал комнату гостиницы, из которой вышел вчера.
