Барон жил на улице Сен-Гийом, в одном из этих огромных дворцов, чьи размеры обычно никак не гармонируют с убогой роскошью и скаредными нравами их теперешних обитателей.
Фиакр шевалье остановился перед величественной аркой ворот из двух толстых дубовых створок, по одной из них кучер несколько раз ударил тяжелым молотком.
Но из отеля не доносилось ни звука.
Кучер возобновил свои призывы, заботясь о том, чтобы его удары с каждым разом звучали все громче и громче, и, наконец, из помещения, построенного справа от ворот, донесся визгливый голос, который, следуя старым традициям, долго препирался, прежде чем решиться потянуть за веревку.
Шевалье воспользовался моментом, чтобы проникнуть через приоткрывшиеся ворота во двор; он рассчитался с кучером, свистом подозвал Блэка, тут же принявшегося исследовать местность, и обратился к голове в домашнем колпаке, странным образом освещенной фантастическим пламенем какого-то огарка свечи, который костлявая рука протягивала в форточку, чтобы увидеть черты раннего посетителя.
— Могу я видеть барона де ля Гравери?
— Как вы сказали? — переспросил или переспросила голова.
Шевалье повторил свой вопрос.
— Ах, вот оно что! Но вы сошли с ума, любезный сударь! — закричала голова. — Позвольте сначала поинтересоваться у вас, который час.
Шевалье наивно вытащил свои часы и напряг всю силу своих глаз, чтобы они могли хоть что-нибудь разобрать в таких сумерках.
— Шесть часов, любезный сударь или любезная сударыня, — сказал шевалье. — Ваша свеча так плохо светит, что я не мог бы с полной уверенностью сказать, к какому полу вы принадлежите и с кем именно я имею честь разговаривать: с привратником или с привратницей моего брата.
— Как! вы брат господина барона? — воскликнула голова с нотками удивления в голосе, сопровождая свои слова не менее удивленным жестом. — Но невозможно, сударь, невозможно! Кучер встает только в семь часов; камердинер господина барона просыпается не раньше восьми; наконец, он имеет право войти к господину барону лишь в десять, но прежде чем туалет вашего брата будет закончен, прежде чем наш хозяин будет выбрит, напудрен и одет, пройдет еще по крайней мере около часа! Вот как обстоят дела. Черт! вам надо смириться с вашей участью и набраться терпения. Входите же, сударь, входите!
При этих словах, которые она посчитала заключительными и которые таковыми и были на самом деле, голова исчезла из форточки, и та закрылась.
Но почти в тот же миг распахнулась дверь и предложила шевалье гостеприимство привратницкой, откуда на него пахнуло теплым и тошнотворным воздухом.
— Однако, — настаивал шевалье, не отваживаясь переступить порог строения, — мне надо обсудить с моим братом весьма неотложные вопросы, имеющие огромную важность.
— Поступить так, как желает этого сударь, значило бы подвергнуть себя риску потерять это место. Господин барон очень строг во всем, что касается этикета. Ослушаться его приказа! А! об этом и речи быть не может!
— Хорошо, договорились, славная женщина, ведь, несомненно, вы женщина, всю ответственность я беру на себя… И, послушайте, вот вам для начала луидор, чтобы возместить все те неприятности, которые ваша снисходительность может вам причинить.
Привратница протянула руку, чтобы завладеть золотым, как вдруг со стороны двора послышался грохот опрокинутых досок, к которому примешивался безудержный, захлебывающийся лай и предсмертные крики птицы.
Привратница одним прыжком выскочила из своего помещения во двор, закричав:
— О! Господи! Что случилось с кохинхинами господина барона?
Шевалье же, не видя Блэка рядом с собой, вздрогнул, инстинктивно догадавшись, что случилось.
Действительно, не успела привратница сделать и трех шагов по двору, как спаниель вернулся к хозяину, держа в пасти огромного петуха, чья повисшая и болтающаяся вправо-влево, подобно маятнику на часах, голова красноречиво свидетельствовала, что он уже перешел в мир иной.
Это на самом деле был, как правильно сказала привратница, петух кохинхинской породы, тогда только-только появившейся и входившей в моду.
Шевалье взял петуха за лапы, длинные, как ходули, и с восхищенным любопытством стал его рассматривать, в то время как Блэк влюбленными глазами смотрел на свою жертву и, казалось, бесконечно был восхищен сотворенным им шедевром.
Но привратница, похоже, вовсе не была расположена разделить восхищение одного и удовлетворение другого; она принялась издавать душераздирающие крики, перемежая их с мольбами и заклинаниями на античный манер.
От этих криков осветились все окна, и в каждом из них появились головы, причудливо одетые кто в «Мадрас», кто в домашний колпак, а кто с индейской повязкой на лбу; но, впрочем, все они были примечательны тем, что несли на себе печать старого режима.
Это была челядь господина барона.
Каждая голова издавала звуки самой различной тональности; и все эти голоса одновременно осведомлялись о том, что могло стать причиной подобной суматохи и потревожить стольких достойных людей в разгар их отдыха.
В результате поднялся страшный гвалт, но он вскоре был перекрыт звоном ручного колокольчика.
В тот же момент из всех уст вылетела следующая фраза; причем согласованность этого ансамбля сделала бы честь статистам какого-нибудь бульварного театра:
— А! вот я господин барон проснулся.
И весь этот ужасный шум стих как по волшебству; это позволило шевалье составить высокое мнение о той твердости, с которой барок управлял своим домом.
— Ну, мадам Вильхем, — сказал камердинер барона, срывая ночной колпак и обнажая свой лысый череп, гладкий и блестящий, как слоновая кость, — идемте, расскажите лично господину барону, что произошло, и объясните ему, каким образом посторонние лица могли оказаться в доме в этот час ночи.
— Я никогда на это не осмелюсь, — ответила бедная привратница.
— Ладно, я пойду сам, — сказал шевалье.
— Кто вы такой? — спросил камердинер.
— Кто я? Я шевалье де ля Гравери и пришел повидаться с моим братом.
— А! господин шевалье, — вскричал камердинер. — Тысяча извинений, что позволил себе говорить с вами в столь неподобающем тоне! Позвольте, я накину на себя что-нибудь и тогда буду иметь честь проводить вас к вашему брату.
Через несколько минут старый слуга появился в дверях вестибюля, куда, после бесчисленных извинений, впустил шевалье.
Он предложил ему следовать за собой и повел по широкой лестнице из тесаного камня с оградой из кованого железа, пересек анфиладу комнат, мебель в которых, прежде позолоченная, теперь из экономии была выкрашена в белый цвет, осторожно постучал в последнюю дверь, открыл ее и торжественно возвестил, так, будто докладывал о визите иностранного посла к министру:
