У меня вырвался вздох — одновременно и грустный, и радостный.
Грусть его была обращена к моей гордыне, дорогой мой Петрус; я начинаю верить, что гордыня — это демон, которому его повелитель Сатана велел меня погубить.
Я воображал, что знаю все, и вот оказалось, что не я, а Дженни знает о существовании поэта по имени Томас Грей, написавшего чудную элегию.
Я воображал, что владею кистью, и вот молоденькая сельская жительница, скромная и сдержанная, очень просто, очень естественно дает мне урок живописи и смирения.
О гордыня, гордыня! Когда же я от тебя избавлюсь?..
К счастью, у меня не было времени погружаться слишком глубоко в эти размышления, которые могли бы только нарушить мое душевное спокойствие.
В дверь постучали.
Дженни бросилась открывать ее, и не успел я сделать и трех шагов, как вошли ее отец и мать.
Добрый пастор Смит и его супруга пришли поздравить меня с днем рождения.
То был визит, который Дженни ожидала; провизия, запасенная накануне, предназначалась для этого дня, который нам предстояло провести в семейном кругу.
О дорогой мой Петрус! В этот день были минуты, когда мне вспомнилась красноречивая история, рассказанная Геродотом о тиране Поликрате, который, испугавшись собственного счастья, бросил свой перстень в море.
А что я мог бросить в море, чтобы заклясть грозящее мне несчастье и умолить судьбу простить мне мое сегодняшнее счастье?..
Рыба доставила Поликрату его же брошенный в море перстень, и несколько месяцев спустя, для того чтобы его несчастье стало равно его счастью, Поликрата путем предательства схватил Оройт, сатрап Камбиса, и велел распять пленника на кресте.
Боже мой, у всякого человека есть свой Оройт и свой крест!
Есть и у меня. А кто же станет моим Оройтом и на каком мучительном кресте задумано меня распять, чтобы искупить мое счастье?
Через три месяца после моего дня рождения наступал день рождения моей Дженни: ей предстояло войти в ее двадцатый год, и все эти три месяца я искал ей подарок к этой годовщине; мое воображение, обычно плодотворное, на этот раз сплоховало.
К тому же бедная моя Дженни считала себя такой счастливой, что не выражала никаких пожеланий относительно подарка.
И я, таким образом, терялся в догадках, что могло бы быть ей приятно. После длительных раздумий я пришел к выводу, что самое большое
удовольствие доставила бы Дженни красивая эпиталама, в которой я восславил бы наше общее счастье.
Сначала мне пришла в голову мысль сочинить ее на латыни, заслуживающей того, чтобы преодолеть связанные с этим трудности, но мне пришлось бы переводить ее на английский, а в переводе эпиталама, конечно, много бы потеряла.
Так что я решил писать просто на обычном английском — на языке Шекспира, Мильтона и Попа.
Для такого человека, как я, пять лет замышлявшего эпическую поэму и три года — трагедию, задача в данном случае казалась такой легкой, что у меня, как я полагал, всегда хватит времени приняться за работу.
В результате только за три дня до знаменательной даты я всерьез занялся сочинением эпиталамы.
Сначала я хотел дать обозрение всех знаменитых бракосочетаний античности начиная с женитьбы Фетиды и Пелея; но, честно говоря, невозможно было сравнивать наши скромные свадьбы с божественными бракосочетаниями, из-за которых началась Троянская война и все вытекающие из нее события — такие, как гибель Агамемнона, странствия Улисса, основание Рима и т.д.
Так что я отставил бракосочетание Фетиды и Пелея и обратился к бракосочетанию Пирифоя и Гипподамии, но оно послужило причиной бедствия столь ужасного, что я, опасаясь дурных предзнаменований, решил поискать какой-нибудь другой текст. И правда, уж меня-то никакой кентавр не мог подтолкнуть к похищению моей Гипподамии: блюда были убраны со стола неповрежденными и возвращены на их привычное место в сундуке г-жи Смит, и не только никакая горящая головешка не погасла в горле какого-нибудь похитителя, но вследствие жаркой погоды огонь вообще вряд ли был разожжен.
Пришлось мне оставить в стороне бракосочетание Пирифоя и Гипподамии так же, как бракосочетание Фетиды и Пелея.
В запасе имелась еще свадьба Перикла и Аспасии, три дня, по словам Плутарха, будоражившая все Афины, поскольку афинянам, этому умному и непостоянному в своих пристрастиях народу, любопытно было видеть, как победитель Кимона стал супругом куртизанки из Милета; но, хотя в отношении познаний, вкуса, изысканной речи я мог бы, во всяком случае, сравнить себя с дядей Алкивиада; хотя если бы представился случай, то при соответствующих обстоятельствах я мог бы так же, как Перикл, воздвигнуть Парфенон и прославить в веках свое имя, я ни в каком отношении, если только не говорить о красоте, не мог бы сравнить мою жену с Аспасией.
Существовало слишком большое различие — различие целиком в пользу Дженни, слава Богу! — в их воспитании и образе жизни.
Так что пришлось мне отказаться от бракосочетания Перикла и Аспасии, как я уже отказался от бракосочетаний Пирифоя и Гипподамии, Фетиды и Пелея.
Но, чтобы сделать обозрение всех этих знаменитых бракосочетаний, мой ум, моя память и моя эрудиция были вовлечены в работу, отнявшую у меня целых два дня, и лишь в начале третьих суток, когда в моем распоряжении оставалось не больше двадцати четырех часов, я решил сочинить что-нибудь не столь сложное — простую песню сердца, бесхитростную благодарность за ту неизменную нежность, доказательства которой моя дорогая Дженни давала мне все эти три месяца.
К несчастью, в ту минуту, когда, продумав план этого небольшого стихотворения, которое уже вследствие его малого объема я рассчитывал сделать шедевром; когда, вдохновленный сначала сюжетом, а затем двумя часами раздумий, я взял наконец перо и написал вверху отличного листа чистой бумаги: «К Дженни!», — пришел школьный учитель и напомнил, что мне надо совершить обряд венчания.
Я по собственному опыту слишком хорошо знал, в каком нетерпении пребывает жених, чтобы заставлять его ждать.
Живо встав из-за стола, я поспешил к церкви, дав себе слово заняться эпиталамой тотчас же по возвращении.
Обряд я совершил как можно быстрее, наверное к великой радости жениха и невесты, и, пока, в соответствии с протестантским обычаем, деревенские парни и девушки ожидали молодых у дверей, с тем чтобы усеять цветами их путь, готовился вернуться домой, терзаемый демоном поэзии, уже нашептывавшем мне на ухо первые строки.
Но тут, у самого выхода, меня остановил школьный учитель:
— Господин Бемрод, мне кажется, вы кое о чем забыли…
— О чем, друг мой?
— О том, что умер старик Блам и его похороны назначены на полдень.
— А ведь так оно и есть! — воскликнул я. — Вчера меня предупредили и я сам назначил время похорон.
