Я перевела взгляд на это тело, словно хранимое божественным дыханием: утратив красоту жизни, оно обрело красоту смерти.
— О Боже мой, Боже! — вырвалось у меня. — Неужели же люди так и будут преследовать меня до самого конца?!
— И к тому же, — продолжала старуха, — этот достойный господин Драммонд (так звали пастора) — да хранит его Господь! — поторопился отправить подальше отсюда свою жену и сыновей.
— Где же они?
— Не знаю; быть может, в Милфорде или в Пембруке, куда он их отослал, опасаясь заразы. Бедная госпожа Драммонд, она так любит своих детей, что умерла бы, если бы потеряла одного из близнецов!
— Она не умрет, ведь я не умерла, — возразила я. — Ладно, идите!
— Но я пришла завернуть тело вашей дочери в саван…
— Вы пришли завернуть тело моей дочери в саван, хотя вам сказали, что она умерла от заразной болезни?
— Разумеется.
— Так что же сами вы не боитесь заразы?
— То-то и оно, что боюсь.
— Тогда почему же вы подвергаете себя опасности?
— Потому что это мое ремесло, добрая женщина.
— Скверное у вас ремесло, если оно вынуждает вас подвергать себя такой опасности! — заявила я не без насмешки.
— Что вы хотите, — смиренно отозвалась старуха, — ведь надо же как-то жить.
И она подошла к кровати моего ребенка. Но я встала между ней и телом Бетси.
— Благодарю вас, бедная женщина, — сказала я ей, — за то, что вы хотели позаботиться о моей дочери, хоть и не бескорыстно; но никто, кроме меня, не коснется моей дорогой мертвой девочки.
— Но господин пастор заплатил мне.
— Скажите ему, что вы выполнили вашу погребальную работу, и деньги, которые вам была даны, останутся при вас.
— В таком случае, все к лучшему… К вашим услугам, добрая женщина.
— Прощайте! Старуха ушла.
Итак, это пастор заставил выкопать могилу; это пастор заказал гроб; это пастор прислал женщину, чтобы она подготовила умершую к погребению; это пастор торопил с похоронами — и все это из опасений за здоровье жены и детей.
Удивляло меня и то, что оба эти злые близнецы с таким равнодушием отнеслись к смерти моей дочери.
Что я видела все яснее во всем происходящем, так это то, что меня принуждали расстаться с дочерью на день раньше, чем я предполагала.
Если бы я попыталась бороться за то, чтобы дорогая мне покойница оставалась у меня в доме еще сутки, мне воспротивилась бы вся деревня.
Так что я начала обряжать умершую.
Я расчесала ее прекрасные длинные волосы и расположила их справа и слева вдоль тела.
Они протянулись ниже колен.
Я скрестила руки Бетси на ее груди.
Выбрав в шкафу самую тонкую из оставшихся у нас простынь, я начала зашивать саван с ног, чтобы видеть дорогое лицо как можно дольше.
Приблизившись к лицу Бетси, я остановилась.
Я не хотела лишать себя возможности видеть это ангельское личико до самой последней минуты.
Впрочем, мне надо было сделать кое-что другое.
Я взяла подушку, с детства служившую Бетси, и положила ее в гроб.
По крайней мере, теперь ее голова будет покоиться на мягком.
Затем, взяв Бетси на руки, я уложила дочь на ее последнее ложе.
Господи Боже мой, почему это последнее ложе столь узко, что в нем не найдется места для двоих?!
В это мгновение в комнату вошли ризничий и столяр.
— Вы знаете, что похороны назначены на одиннадцать? — спросил ризничий.
— Нет, не знаю, — откликнулась я, — однако делайте то, что считаете нужным.
Ризничий вышел, а столяр остался.
— Что еще вам нужно? — спросила я.
— Я пришел заколотить гроб, — объяснил он.
— К чему такая спешка?
— Через четверть часа нужно будет отнести тело в церковь.
— В таком случае действуйте.
Я поцеловала дочь в ледяные губы и снова принялась зашивать на ней саван.
Дойдя до глаз Бетси, я поцеловала их в последний раз и завершила скорбную работу.
Покрывало вечности легло на лицо моей дочери.
Я пошла лечь на кровать Бетси, на то место, где она лежала, вместиться в то углубление, которое оставило в постели тело моего ребенка.
— О зараза, зараза! — вырвалось у меня. — Если ты так страшна, так жестока, так неумолима, почему же не берешь меня, почему не укладываешь в фоб рядом с моей дочерью?!
Прозвучал первый удар молотка, я пронзительно закричала и бросилась к изножью кровати.
— О, смилуйтесь, друг мой, смилуйтесь! — умоляла я. — Подождите еще хоть одну секундочку! Подождите!
У столяра достало благочестия подождать.
Я встала на колени и еще раз, теперь уже через саван, поцеловала глаза и губы моего ребенка; затем, откинув голову назад, заламывая руки и закрывая ладонями уши, я заняла на кровати место, только что покинутое мною.
— А теперь действуйте, — сказала я столяру. Зазвучали равномерные удары молотка.
Нет, нет, нет, Пресвятая Дева Мария страдала не больше, чем я, когда она слышала удары молотка, прибивавшего ее сына к кресту.
Тщетно закрывала я ладонями уши, до боли сжимая голову, — я слышала каждый удар, и мне казалось, что каждый удар вбивает гвоздь в мое сердце.
Но вот удары прекратились.
Я обернулась: работа гробовщика была завершена; столяр рукавом вытирал пот со лба.
Однако час настал. Зазвучал церковный колокол. Вошли два носильщика.
— Где это? — спросили они. Столяр указал им рукой на гроб.
Мне хотелось отсрочить минуту, когда вынесут из дома тело моего ребенка.
— Почему не пришел пастор? — спросила я.
— Он ждет тело в церкви, — ответили носильщики и, взяв гроб, поставили его себе на плечи.
— Удивительное дело! Гроб-то не тяжелый! — воскликнули они. — Не всегда приходится выполнять такой легкий труд.
Они спустились по лестнице. Я последовала за ними.
XXVI. ЧТО МОЖЕТ ВЫСТРАДАТЬ ЖЕНЩИНА (Рукопись женщины-самоубийцы. — Окончание)
Я не могла бы описать точно, что со мной происходило начиная с этой минуты и в течение двух-трех ближайших дней.
У меня остались только смутные воспоминания, подобные сновидению.
Мне вспоминаются холодные плиты, на которых я распростерлась во время заупокойной службы; медленные мрачные песнопения, показавшиеся мне, однако, очень короткими; печальное паломничество от церкви на кладбище, совершенное мною в полном одиночестве, поскольку из-за страха заразиться все держались в стороне от меня; шорох земли, сыплющейся на гроб; затем прохладная вечерняя роса, которая привела меня в чувство.
