— Ребекка мертва, — сказала я. — Мы не должны этого забывать. Ребекка мертва. Она не может говорить, не может свидетельствовать против тебя. Она больше не может тебе навредить.
— Но осталось ее тело. Водолаз его видел. Оно лежит там, в каюте, на полу.
— Нам надо что-то придумать. Нам придется это объяснить. Может же это быть чье-то чужое тело. Кого-то, кого ты не знаешь. Никогда раньше не видел.
— Там до сих пор есть ее вещи, — сказал он. — Кольца на пальцах. Даже если ее одежда сгнила в воде, что-нибудь да осталось. Другое дело, когда человек тонет в море и его бьет о камни. Каюта цела. Они найдут тело на полу в том самом виде, в каком я его оставил. Яхта была под водой, здесь, рядом, все эти месяцы. Никто ничего не тронул. Она лежит на дне в том самом месте, где она затонула.
— Тело разлагается в воде, да? — шепнула я. — Даже если его никто не трогает, вода его портит, да?
— Не знаю, — сказал он. — Не знаю.
— Как это все выяснится? — спросила я.
— Водолаз снова спустится туда завтра утром в половине шестого, — сказал Максим. — Сирл все устроил. Они хотят поднять яхту. Попробуют это сделать. В это время поблизости никого не будет. Я еду с ними. Его моторка захватит меня в бухте. Половина шестого завтра утром.
— А потом? — сказала я. — Если яхту поднимут, что тогда?
— Сирл приказал подойти туда большому лихтеру и стать на якорь на глубине. Если древесина на яхте еще не сгнила, если она не развалится на части, то ее поднимут подъемным краном на лихтер и отвезут в Керрит. Сирл говорит, что пришвартует лихтер в глубине заброшенной бухты, на полпути в Керритскую гавань. Он легко туда зайдет. Нам никто не помешает: при отливе там одна грязь, и отдыхающим не заехать туда на лодках. Сирл говорит, надо дать воде вытечь из яхты, чтобы в каюте было пусто. Он собирается прихватить с собой врача.
— Для чего? При чем тут врач?
— Не знаю, — сказал Максим.
— Если они обнаружат, что это Ребекка, ты должен сказать, что тогда, раньше, ты ошибся. Что это тело в фамильном склепе — ошибка, ужасная ошибка. Что когда ты ездил в Эджкум на опознание, ты был болен, был не в себе, сам не знал, что делаешь. Ты не был до конца уверен даже тогда. Не мог утверждать. Это была ошибка, просто ошибка. Ты ведь скажешь им это, да, скажешь?
— Да, — сказал он. — Да.
— Против тебя нет никаких улик. Никто тебя не видел в ту ночь. Ты лёг спать. Что тут можно предъявить? Никто ничего не знает, кроме нас с тобой. Ни одна живая душа. Даже Фрэнк. Мы — единственные люди на свете, которые все знают, Максим. Ты и я.
— Да, — сказал он. — Да.
— Все подумают, что яхта перевернулась и пошла ко дну, когда Ребекка была в каюте. Они подумают, что она спустилась за веревкой или еще за чем-нибудь, и в то время, как она была внизу, с мыса подул сильный ветер и опрокинул яхту. Ребекка оказалась в ловушке. Ведь так они и подумают, да?
— Не знаю, — сказал он. — Не знаю.
И тут в комнатке за библиотекой зазвонил телефон.
Глава XXI
Максим вышел и закрыл за собой дверь. Спустя несколько минут появился Роберт и принялся убирать со стола. Я поднялась с пола и повернулась к нему спиной, чтобы он не увидел мое лицо. Я спрашивала себя, когда им все станет известно: здесь, в доме, в поместье, в Керрите? Сколько надо времени, чтобы такая вещь просочилась наружу?
Из комнаты за библиотекой доносилось невнятное бормотание. У меня засосало под ложечкой — что еще? Телефонный звонок разбудил во мне каждый нерв. Все это время я сидела возле Максима, словно во сне, — его рука в моей, щека на его плече. Он говорил, и одна моя половина тенью следовала за ним по пятам. Я тоже убивала Ребекку, я тоже топила яхту в заливе. Слушала вместе с ним рокот волн и шелест дождя. Ждала стука миссис Дэнверс в дверь спальни. Все это я пережила вместе с ним, все это, и не только это. Но другая моя половина сидела на ковре, безразличная, отрешенная, думая лишь об одном — все другое потеряло для меня значение, — вновь и вновь повторяя про себя одну лишь фразу: «Он не любил Ребекку. Он не любил Ребекку». А теперь, при звуке звонка, обе эти половины слились воедино. Я снова стала сама собой. Я не изменилась. Но во мне появилось нечто новое, то, чего не было раньше. При всей моей тревоге, при всех опасениях у меня было легко на сердце. Я больше не боялась Ребекки. Я перестала ненавидеть ее. Теперь, когда я узнала, какая она была — дурная, жестокая, порочная, — я потеряла всю свою ненависть. Ей больше не причинить мне вреда. Я могу теперь пойти в кабинет, сесть за ее бюро, взять в руки ее перо, глядеть на надписи, сделанные ею над отделениями секретера, и не испытывать при этом никаких чувств. Могу пойти в ее комнату в западном крыле, стать у окна, как я стояла сегодня утром, и не бояться. Ее власть надо мной кончилась, растаяла в воздухе, как сегодняшний утренний туман. Никогда больше она не будет стоять у меня за спиной на парадной лестнице, сидеть рядом за обеденным столом, склоняться над баллюстрадой галереи, следить за мной, когда я буду стоять внизу в холле. Максим никогда ее не любил. Я больше ее не ненавидела. Ее тело вернулось, нашлась ее яхта с таким странным пророческим названием, но я освободилась от Ребекки навсегда.
Между мной и Максимом больше ничто не стоит. Я могла быть с ним рядом, дотрагиваться до него, обнимать его, любить его. Никогда больше я не буду ребенком, больше не будет «я», «мне», «меня», будет — «мы», «нам», «нас». Мы будем вместе. Мы вместе встретим эту беду, он и я. Ни капитан Сирл, ни водолаз, ни Фрэнк, ни миссис Дэнверс, ни Беатрис, ни жители Керрита, читающие газеты, не смогут нас разлучить. Еще не слишком поздно, мы еще можем быть счастливы. Я повзрослела, избавилась от робости, я больше ничего не боялась. Я буду сражаться за Максима. Буду лгать, давать под присягой ложные показания, я буду молиться и богохульствовать. Ребекка не выиграла. Ребекка проиграла.
Роберт вынес посуду. В комнату вошел Максим.
— Звонил полковник Джулиан, — сказал он. — Он только что разговаривал с Сирлом. Он тоже едет с нами завтра утром. Сирл ему рассказал.
— При чем тут полковник Джулиан? — сказала я. — Ничего не понимаю.
— Он — полицейский судья Керрита. Он обязан присутствовать.
— Что он сказал?
— Спросил у меня, нет ли у меня каких-нибудь предположений насчет того, чье это тело.
— Что ты сказал?
— Сказал, что не знаю. Что мы думали — Ребекка была одна. Сказал, что, если у нее был друг, мне это неизвестно.
— Он еще что-нибудь спрашивал?
— Да.
— Что?
— Он спросил, как я думаю, не мог ли я ошибиться, когда ездил в Эджкум.
— Да? Он уже это спросил?
— Да.
— А ты?
— Я сказал, что это возможно. Я не знаю.
