Я вновь увидела ее у двери в западное крыло, как видела вчера вечером, с дьявольской улыбкой на бледном, туго обтянутом кожей лице, и вдруг подумала, что она-то — живая женщина, человек из плоти и крови, как я. Она не мертва, как Ребекка. С Ребеккой я говорить не могу, но с ней-то могу.
Повинуясь внезапному порыву, я быстро пошла через лужайку к дому. Пересекла холл, поднялась по лестнице, прошла под аркой у галереи, затем в дверь западного крыла и поспешила вдоль темного, безмолвного прохода к Ребеккиной спальне. Повернула ручку двери и вошла.
Миссис Дэнверс все еще стояла у окна, ставни были открыты.
— Миссис Дэнверс, — позвала я. — Миссис Дэнверс!
Она обернулась ко мне, я увидела, что глаза ее покраснели и распухли от слез, как мои, а на бледном лице лежат темные тени.
— Что такое? — сказала она, и голос ее был хриплый и глухой от рыданий, как и мой этой ночью.
Я не ожидала увидеть ее такой. Я рисовала ее себе с той же злобной, жестокой улыбкой, что вчера. А передо мной была больная измученная старуха.
Я приостановилась в нерешительности, держась за ручку двери, не зная, что сделать и что сказать.
Миссис Дэнверс продолжала смотреть на меня красными распухшими глазами, и слова замерли у меня на губах.
— Я положила меню на бюро, как всегда, — сказала она. — Вы хотите что-нибудь заменить?
Ее фраза придала мне смелости, я оторвалась от двери, вышла на середину комнаты.
— Миссис Дэнверс, — сказала я. — Я пришла говорить не о меню. Вы это знаете, не так ли?
Она не ответила. Разжались и снова сжались пальцы ее левой руки.
— Вы добились того, чего хотели, верно? — сказала я. — Вы так это все задумали, да? Вы довольны теперь? Вы счастливы?
Она отвернулась и снова стала смотреть в окно, как до моего прихода.
— Зачем вы приехали сюда? — проговорила она. — Вы никому не нужны здесь, в Мэндерли. Все было хорошо, пока вы не появились. Почему не остались там, где были, там, во Франции?
— Вы забываете, видно, что я люблю мистера де Уинтера.
— Если бы вы любили его, вы бы не вышли за него замуж, — возразила она.
Я не знала, что ей сказать. Все это было дико, нереально. Она продолжала тем же глухим, прерывистым голосом, по-прежнему отвернувшись к окну.
— Я думала, что ненавижу вас, но теперь это прошло, — сказала она, — ненависть исчерпала себя, во мне пусто.
— Почему вам меня ненавидеть? — спросила я. — Что я сделала вам?
— Вы старались занять место миссис де Уинтер, — сказала она.
Она так и не взглянула на меня. Стояла, угрюмо отвернувшись в сторону.
— Я ничего не изменила, — сказала я. — Все в Мэндерли шло по-старому. Я не распоряжалась здесь. Я все предоставила вам. Я хотела быть с вами в дружбе, но вы невзлюбили меня с первой минуты. Я увидела это по вашему лицу, когда мы знакомились с вами тогда, в холле.
Она ничего не ответила; по-прежнему сжимались и разжимались пальцы лежащей на платье руки.
— Многие люди женятся во второй раз, — продолжала я. — Женятся и выходят замуж. Каждый день совершаются сотни таких браков. Вас послушать, так мое замужество — преступление, кощунство по отношению к мертвым. Разве мы не имеем права быть счастливы, как всякий другой?
— Мистер де Уинтер не счастлив, — сказала она, оборачиваясь наконец ко мне. — Это любому дураку видно. Стоит только посмотреть ему в глаза. Он все еще в аду, и так он выглядит с того дня, как она умерла.
— Неправда, — вскричала я. — Неправда. Он был счастлив, когда мы жили с ним во Франции, он был моложе, куда моложе, он смеялся, он был веселый.
— Что ж, он ведь мужчина, не так ли? — сказала она. — Какой мужчина не потешит себя в медовый месяц? Мистеру де Уинтеру еще нет сорока шести.
Она презрительно засмеялась, пожав плечами.
— Как вы смеете так со мной разговаривать! — вспыхнула я. — Как вы смеете?!
Я больше не боялась ее. Я подошла к ней, тряхнула за руку.
— Вы заставили меня надеть этот костюм вчера вечером. Я бы никогда сама до этого не додумалась. Вы хотели сделать мистеру де Уинтеру больно, хотели, чтобы он страдал. Разве он мало страдал и без этой подлой, чудовищной шутки, которую вы сыграли с ним! Неужели вы думаете, что его мука, его боль вернут к жизни миссис де Уинтер?
Она стряхнула мою руку, гневный румянец залил бледное лицо.
— Что мне до его страданий? — прошипела она. — Его никогда не трогали мои. Легко мне было, по-вашему, все эти месяцы видеть, как вы сидите на ее месте, гуляете по ее следам, трогаете вещи, которые принадлежали ей? Легко, по-вашему, знать, что вы пишете за ее бюро в ее кабинете, ее пером, говорите по телефону, по которому каждое утро, с первого дня, что она приехала в Мэндерли, она говорила со мной? Легко, по-вашему, слышать, как Роберт и Фрис и вся остальная прислуга называют вас «миссис де Уинтер»? «Миссис де Уинтер ушла гулять». «Миссис де Уинтер просила машину к трем часам дня». «Миссис де Уинтер не вернется к чаю до пяти часов». А моя миссис де Уинтер, моя госпожа, с ее улыбкой, с ее чудным личиком и смелыми повадками, настоящая миссис де Уинтер, лежит холодная, позабытая в церковном склепе! Если он страдает, поделом ему! Жениться на молоденькой девушке, когда не прошло еще и десяти месяцев! Что ж, теперь он расплачивается за это. Я видела его лицо. Я видела его глаза. Он сам создал для себя ад, ему некого винить в этом, кроме себя самого. Он знает, что она его видит, знает, что она приходит ночью и следит за ним. И добра от нее не жди, нет, только не от моей госпожи. Она не из тех, кто позволит себя обидеть, она не подставит второй щеки. Никогда не была такой. «Они у меня еще попляшут, Дэнни, — говорила она. — Они у меня еще попляшут… в аду». «Правильно, моя душечка, — говорила я. — Пусть только попробуют обойти тебя. Ты родилась на свет, чтобы взять у жизни все, что можно». И так она и делала, ее ничто не останавливало, она ничего не боялась. Смелая и волевая, как мужчина, вот такой была моя миссис де Уинтер. С характером. «Тебе следовало было родиться мальчиком», — не раз говорила я. Я растила ее с раннего детства. Вы знали это, да?
— Нет, — сказала я, — нет. Миссис Дэнверс, что толку в этом разговоре? Я не хочу больше ничего слышать, не хочу знать. У меня тоже есть чувства, не у одной вас. Вы-то понимаете, каково мне слышать без конца ее имя, стоять и слушать, как вы рассказываете о ней?
Миссис Дэнверс не слышала меня, она продолжала, безудержно, исступленно, словно в горячечном бреду, ее длинные пальцы сжимались и разжимались, рвали черную ткань платка.
— Какая она была хорошенькая тогда, — сказала она. — Как картинка: когда мы гуляли, мужчины оборачивались ей вслед, а ей и двенадцати лет не было. Она все видела, она подмигивала мне, бесенок, и говорила: «Я буду красавицей, да, Дэнни?», — и я отвечала: «Уж мы позаботимся об этом, моя куколка, уж это мы возьмем на себя!» Знала уже тогда не меньше взрослых, вступала с ними в разговор, словно ей восемнадцать, а сама подшучивала да высмеивала их. Из отца она веревки вила, да и мать была бы у нее под башмаком, если бы не умерла. Характер! Никто не мог потягаться с моей госпожой бесстрашием. Когда ей исполнилось четырнадцать, в самый день рождения, она захотела править четверкой, а ее двоюродный брат, мистер Джек, забрался на козлы с ней рядом и стал отнимать у нее вожжи. Они дрались на козлах минуты три, как дикие кошки, а лошади несли их куда глаза глядят. Но она победила, она, моя госпожа. Щелкнула кнутом у него над головой, и он кубарем скатился с козел, ругаясь и хохоча. Вот уж это были два сапога — пара, она и мистер Джек. Его отправили служить во флот, но он не вынес дисциплины, и я его не виню. Он был слишком норовистый, чтобы подчиняться приказам, так же, как моя госпожа.
