— Да, — выдавила я из себя, — я еще не решила.
Она по-прежнему не сводила с меня глаз, даже уже держась за ручку двери.
— Почему бы вам не скопировать какую-нибудь из картин в галерее? — спросила миссис Дэнверс.
Я сделала вид, что подпиливаю ногти. Они были для этого слишком короткие и ломкие, но это занятие позволяло мне не глядеть на нее.
— Да, об этом надо подумать, — сказала я. А про себя удивилась, почему это не пришло мне в голову раньше. Такое явное и превосходное разрешение всех моих трудностей. Однако я не хотела, чтобы она догадалась о моих мыслях. Я продолжала подпиливать ногти.
— На любом портрете в галерее прекрасный костюм, — продолжала миссис Дэнверс, — в особенности на портрете дамы в белом, той, что держит шляпу в руке. Жаль, мистер де Уинтер не устраивает маскарад какой-нибудь одной эпохи, когда все одеты похоже друг на друга, чтобы не было разнобоя. Мне всегда было неприятно смотреть, как клоун танцует с дамой в пудреном парике и в мушках.
— Многим людям нравится разнообразие, — заметила я, — они считают, что тогда все выглядит еще смешней.
— Я сама маскарадов не люблю.
Ее голос звучал на удивление нормально, даже дружелюбно, и я подумала: в чем дело, почему она взяла на себя труд подняться ко мне с этим выброшенным рисунком? Может быть, она наконец хочет быть со мной в дружбе? Или она поняла, что о Фейвеле Максиму рассказал кто-то другой, а не я, и хочет таким образом поблагодарить меня за молчание?
— А мистер де Уинтер ничего вам не предлагал? — спросила она.
— Нет, — ответила я после секундного колебания. — Нет, я хочу сделать ему и мистеру Кроли сюрприз. Я не хочу, чтобы они знали заранее о моем костюме.
— Я понимаю, советовать вам — не мое дело, — сказала миссис Дэнверс, — но когда вы на чем-нибудь остановитесь, закажите этот костюм в Лондоне. В наших краях такую вещь никто хорошо не сошьет. Я слышала, что Воус на Бонд-стрит как раз подходящая фирма.
— Надо запомнить, — сказала я.
— Да, — подтвердила она и, уже открывая дверь, добавила: — Я бы на вашем месте все же рассмотрела картины в галерее, мадам, особенно ту, о которой я вам говорю. И не бойтесь, что я вас выдам. Я никому и словечком не обмолвлюсь.
— Спасибо, миссис Дэнверс, — сказала я.
Она бесшумно прикрыла за собой дверь. Я снова принялась одеваться, пораженная ее поведением — ничего похожего на нашу прошлую встречу, — спрашивая себя, не должна ли я благодарить за это противного Фейвела.
Брат Ребекки. С чего бы Максиму питать неприязнь к двоюродному или там троюродному брату Ребекки? Почему он запретил Фейвелу приезжать в Мэндерли? Беатрис назвала его прохвостом. Вот все, что она сказала. И чем больше я думала о нем, тем больше с ней соглашалась. Эти похотливые голубые глаза, безвольный рот, беспечный фамильярный смех. Кое-кому он, верно, кажется привлекательным. Девушкам в кондитерских магазинах, хихикающим за прилавком, девушкам в кинотеатрах, продающим программки. Я представляла, как он поглядывает на них, улыбаясь и тихонько насвистывая что-нибудь сквозь зубы. Такой взгляд и такой свист, от которых почему-то чувствуешь себя неловко. Интересно, он хорошо знает Мэндерли? Он вел себя как дома, и Джеспер его узнал — это бесспорно, но тогда как объяснить слова Максима, его выговор миссис Дэнверс? И я никак не могла связать его с моим представлением о Ребекке. Ребекка, с ее красотой, ее очарованием, ее превосходными манерами, — откуда у нее такой брат, как Джек Фейвел? Это было неуместно, ни с чем не сообразно. Я решила, что с Фейвелом связана какая-то позорная семейная тайна, и Ребекка, при ее великодушии, жалела его и приглашала изредка в Мэндерли, возможно, в отсутствие Максима, зная об его антипатии к брату. Вероятно, у них был по его поводу спор, Ребекка его защищала, и с тех пор, возможно, при упоминании его имени возникала неловкость.
Садясь на свое обычное место за обеденным столом, во главе которого, как всегда, сидел Максим, я представляла Ребекку, сидящую там, где сейчас была я, видела, как она берет вилку для рыбы, и в это время звонит телефон, входит Фрис: «Мистер Фейвел на проводе, мадам, просит вас подойти», — и Ребекка встает со стула, кинув быстрый взгляд на Максима, но тот ничего не говорит и молча продолжает есть. Кончив разговор, Ребекка возвращается на место и принимается весело и беззаботно болтать, чтобы развеять облачко, повисшее над ними. Сперва Максим будет хмуриться, будет односложно буркать ей в ответ, но мало-помалу она приведет его в хорошее настроение, расскажет какой-нибудь эпизод, случившийся с ней в тот день, или о ком-нибудь, кого она видела в Керрите, и к концу следующего блюда Максим будет смеяться и будет глядеть на нее с улыбкой и протягивать к ней руку через стол.
— Что с тобой происходит, черт побери? — сказал Максим.
Я вздрогнула, краска залила мне лицо. За этот короткий момент, за какие-то шестьдесят секунд, не больше, я настолько отождествила себя с Ребеккой, что мое собственное скучное «я» перестало существовать, я никогда и не появлялась в Мэндерли. Все мысли мои, все мое существо были в прошлом.
— Знаешь, вместо того, чтобы есть рыбу, ты разыграла здесь целую пантомиму, — сказал Максим. — Корчила самые невероятные рожи. Сперва ты прислушалась, словно зазвонил телефон, затем губы твои шевельнулись, и ты украдкой взглянула на меня. Ты качала головой, улыбалась, пожимала плечами. Все в одну секунду. Ты что — репетируешь свой выход на костюмированном балу?
Он со смехом смотрел на меня, а я думала: что бы он сказал, если бы мог прочитать мои мысли, знал, что у меня на сердце и на уме, догадался, что в течение секунды он был Максимом прошлого года, а я — Ребеккой.
— У тебя вид маленькой преступницы, — сказал он. — В чем дело?
— Ни в чем, — быстро проговорила я. — Я не совершила ничего дурного.
— Скажи мне, о чем ты думала?
— С какой стати? Ты никогда не говоришь мне, о чем ты думаешь.
— По-моему, ты никогда и не спрашиваешь меня об этом, разве не так?
— Нет, спрашиваю. Один раз спросила.
— Не помню.
— Мы были в библиотеке.
— Вполне возможно. И что же я ответил?
— Ты сказал, что гадаешь, какую крикетную команду поставят играть за Серрей против Мидлсекса.
Максим опять рассмеялся.
— Какое разочарование! О чем же, ты воображала, я думал?
— О чем-то совсем другом.
— В каком роде?
— О, не знаю.
— Да, вряд ли ты это знаешь. Если я сказал тебе, что думаю о крикете, значит, я и думал о крикете. Мужчины куда примитивней, чем тебе кажется, мое милое дитя. А вот то, что происходит в лживых, извращенных умах женщин, может кого угодно поставить в тупик. Знаешь, ты только что была совсем на себя не похожа. Совсем чужое выражение лица.
— Да? Какое?
