— Да, — сказал он.
— Вероятно, — небрежно сказала я, — основную работу брала на себя Ребекка?
Я глядела прямо перед собой на дорогу, но видела, что он повернулся ко мне, словно хотел прочитать выражение моего лица.
— Мы все работали на совесть, — спокойно сказал он.
В его словах звучала странная сдержанность, нерешительность, даже робость, напомнившие мне меня самое. Я вдруг подумала, не был ли он влюблен в Ребекку. Если да, так я бы на его месте говорила именно таким тоном. Эта мысль повлекла за собой множество новых предположений. Ведь Фрэнк Кроли был так застенчив, так скучен. Он никогда никому не признался бы в своем чувстве. И в последнюю очередь — самой Ребекке.
— Боюсь, от меня было бы мало проку, если бы мы устроили этот бал, — сказала я. — Я совершенно не умею ничего организовывать.
— А вам и не надо было бы ничего делать, — сказал он, — просто быть самой собой и украшать праздник.
— Очень любезно с вашей стороны, Фрэнк, — сказала я, — но, боюсь, я и это не сумею сделать как следует.
— А я думаю, что вы сделаете это превосходно, — сказал он.
Милый Фрэнк Кроли, как он был тактичен, как деликатен. Он чуть было меня не обманул. Но в глубине души я все равно ему не поверила.
— Вы не спросите Максима про бал?
— Почему бы вам самой не спросить?
— Мне бы не хотелось, — сказала я.
Мы замолчали. И молча продолжали идти вперед по подъездной аллее.
Теперь, когда я сломила свое внутреннее сопротивление и произнесла имя Ребекки сперва в разговоре с женой епископа, затем — с Фрэнком Кроли, что-то все сильней и сильней побуждало меня говорить о ней. Это доставляло мне какое-то странное удовольствие, словно опьяняло меня. Я знала, что пройдет еще несколько минут и я повторю его.
— На днях я была на берегу, — сказала я, — там, где построен волнорез. Джеспер чуть с ума меня не свел, без конца лаял на какого-то несчастного дурачка.
— Вы, вероятно, имеете в виду Бена, — сказал Фрэнк; голос его снова звучал непринужденно. — Он славный малый, его нечего бояться. Он и мухи не обидит.
— О, я не испугалась, — сказала я.
Несколько минут я молчала, напевая вполголоса, чтобы набраться храбрости.
— Боюсь, этот домик на берегу скоро совсем развалится, — небрежно проговорила я. — Мне пришлось туда зайти… я искала веревку или что-нибудь, чтобы взять Джеспера на поводок. Фарфор покрылся плесенью, книги гибнут. Почему не принимаются никакие меры? Неужели не жаль всего этого?
Я знала, что он ответит не сразу. Он наклонился и завязал шнурок ботинка.
Я сделала вид, что рассматриваю листок на одном из кустов.
— Полагаю, если бы Максим хотел, чтобы что-нибудь там было сделано, он сказал бы мне об этом, — произнес Фрэнк, все еще возясь со шнурком.
— Это все Ребеккины вещи? — спросила я.
— Да, — сказал он.
Я кинула лист и, сорвав другой, принялась вертеть его в руках.
— Для чего она использовала этот дом? — спросила я. — Он полностью обставлен. Снаружи он похож на обыкновенный сарай для лодок.
— Он и был первоначально сараем для лодок, — сказал Фрэнк с трудом; его голос, снова сдавленный, напряженный, голос человека, которому неловко говорить на какую-то тему. — А потом… потом она переделала его, велела принести туда мебель и посуду.
Мне показалось странным, что он говорит «она», а не «Ребекка» или «миссис де Уинтер», как я ожидала.
— Она часто там бывала? — спросила я.
— Да, — сказал он, — часто. Пикники при луне… ну, то одно, то другое…
Мы снова шли бок о бок, я все еще напевала про себя.
— Какая прелесть! — весело воскликнула я. — Пикник при луне… это, верно, восхитительно. Вы когда-нибудь участвовали в них?
— Один или два раза, — сказал он.
Я притворилась, что не замечаю, каким неразговорчивым он стал, с какой неохотой отвечает на мои вопросы.
— А почему там, в маленькой гавани, поставлен буек? — спросила я.
— Раньше там стояла на якоре яхта, — сказал он.
— Какая яхта? — спросила я.
— Ее яхта.
Меня охватило странное возбуждение. Я не в силах была прекратить расспросы. Фрэнк не хотел говорить об этом, я знала, но, хотя я испытывала жалость к нему и стыд за себя, я должна была продолжать. Я не могла замолчать.
— Что с ней случилось? — сказала я. — Это была та самая яхта, на которой она утонула?
— Да, — тихо сказал он, — яхта перевернулась и пошла ко дну. Ее смыло за борт.
— Какой величины была яхта? — спросила я.
— Около трех тонн водоизмещением. С небольшой каютой.
— Из-за чего она перевернулась? — спросила я.
— В заливе бывают сильные штормы, — сказал он.
Я представила зеленые, покрытые барашками волны в проливе за мысом. Возможно, ветер поднялся внезапно — смерч, идущий воронкой от маяка на холме, и крошечная яхта накренилась, сотрясаясь, на бок, белый парус лег плашмя на бушующие волны.
— Неужели никто не мог добраться до нее? — сказала я.
— Никто не видел, как это случилось, никто не знал, что она вышла в море, — сказал Фрэнк.
Я боялась взглянуть на него. Он бы увидел по лицу, как я поражена. Я всегда думала, что несчастье произошло во время парусных гонок, что рядом были другие яхты, яхты из Керрита, что все это произошло на глазах у людей, у зрителей, сидевших на скалах на берегу. Я не знала, что она была одна. Совершенно одна там, в заливе.
— Но в доме должны же были знать, — сказала я.
— Нет, — сказал он. — Она часто вот так уходила в море. Возвращалась в любое время ночи и спала в домике на берегу.
— И не боялась?
— Боялась? — сказал он. — Нет, она не боялась ничего на свете.
— И Максим… Максим не возражал против того, что она плавала вот так, одна?
Он ничего не ответил, затем, через несколько секунд, коротко сказал:
— Не знаю.
У меня создалось впечатление, что он не хочет кого-то предать. То ли Максима, то ли Ребекку, то ли даже самого себя. Он был странным. Я не знала, как его понять.
— Значит, она утонула, когда пыталась доплыть до берега после того, как яхта пошла ко дну, — сказала я.
— Да, — сказал он.
Я представила, как крошечная яхта содрогалась, ныряла вниз, как вода хлынула потоком в углубление за рулем, как под порывом ветра паруса внезапно легли горизонтально, и она перевернулась. В заливе было, должно быть, очень темно. Берег, должно быть, казался очень далеким тому, кто к нему плыл.
