Я иду во имя Эдди Дина, он из Нью-Йорка.
Я иду во имя Сюзанны Дин, она из Нью-Йорка!
Я иду во имя Джейка Чеймберза, он из Нью-Йорке, и его я
называю своим истинным сыном!
Я — Роланд из Гилеада, и я иду сам по себе; ты мне
откроешься.
И вот тут протрубили в рог. От этого звука у Патрика
похолодела кровь, и при этом он испытал благоговейный трепет. Эхо затихло, а
минуту спустя раздался громкий, раздирающий барабанные перепонки скрежет:
открывалась дверь, простоявшая запертой целую вечность.
И наступила тишина.
13
Патрик просидел, где и оставил его Роланд, у подножия
пирамиды, дрожа всем телом, пока в небе не появились Старая Звезда и Древняя
Матерь. Песня роз и Башни не прекратилась, но заметно поутихла, смолкла
буквально до шепота.
Наконец, он вернулся на дорогу, собрал все полные банки,
которые смог отыскать (их оказалось на удивление много, учитывая силу взрыва,
который уничтожил повозку), нашел мешок из оленьей шкуры, в который их и
положил. Вспомнил, что забыл карандаш и вернулся за ним.
Рядом с карандашом, поблескивая в свете луны, лежали часы
Роланда.
Юноша взял их, издав короткий (и нервный) радостный крик.
Положил часы в карман. Затем вышел на дорогу и закинул на плечо мешок с
банками.
Я могу сказать вам, что он шагал чуть ли не до полуночи,
прежде чем остановился, чтобы отдохнуть. Я могу сказать вам, что часы полностью
остановились. Я могу сказать вам, что на следующий день, около полудня, когда
он вновь посмотрел на них, они шли в положенном направлении, но еще очень
медленно. А вот о Патрике я больше ничего рассказать не могу. Ни о том,
добрался ли он до «Федерал», ни о том, нашел ли Заику Билла, ни о том, вернулся
ли на американскую сторону. Ничего такого я вам рассказать не могу, скажите,
увы. Здесь темнота скрывает его от глаза рассказчика, и он должен идти в ней
один.
Сюзанна в Нью-Йорке (Эпилог)
Никто не поднимает крика, не шарахается в сторону, когда
маленький, на электрическом ходу, скутер выкатывается из ниоткуда в Центральный
парк. Большинство тех, кто находится рядом, смотрят в белое небо, на первые
планирующие снежинки, предвещающие сильный предрождественский снегопад. «Буран
87-го», так его назовут в газетах. А те посетители парка, кто не задрал голову,
смотрят на хор, приехавший из Верхнего Манхэттена. На мальчиках темно-красные
блейзеры, на девочках — темно-красные свитера. Это хор Гарлемской школы, его
еще называют «Розы Гарлема» в «Пост» и соперничающим с ней таблоиде «Нью-Йорк
сан». Они поют старые рождественские гимны, голоса их звучат в унисон, они
щелкают пальцами, от строфы к строфе, и звуки эти похоже на те, что звучали в ранних
песнях таких групп, как «Спэрс», «Коустерс» и «Дак дайэмендс»
[117]
.
Школьники стоят неподалеку от участка Центрального парке, на котором белые
медведи коротают свою городскую жизнь, и поют «Что это за дитя?»
Один из тех, кто смотрит на первые снежинки — мужчина,
которого Сюзанна хорошо знает, и ее сердце при виде этого мужчины подпрыгивает
до самого неба. В левой руке он держит большую чашку из вощеной бумаги, и она
уверена, что в чашке — горячий шоколад, со сливками поверху.
На мгновение она не может прикоснуться к рычагам управления
скутером, на котором выехала из другого мира. Мысли о Роланде и Патрике разом
вылетели из головы. Думать она может только об Эдди… Эдди, который стоит перед
ней, здесь и сейчас, снова живой Эдди. И если это не Ключевой мир, не совсем
Ключевой, что с того? Если Кооп-Сити в Бруклине (или даже в Куинз), а Эдди
ездит на «Такура спирит» вместо «Бьюик электры», что с того? Никакого значения
это не имеет. А имеет значение только одно, и вот это одно мешает Сюзанне
повернуть дроссель и направить скутер к Эдди.
А вдруг он не узнает ее?
Вдруг, повернувшись к ней, увидит лишь бездомную черную
женщину, сидящую на трехколесном скутере с электромотором, аккумулятор которого
скоро сдохнет, черную женщину без денег, без одежды, без адреса (не в этом где
и когда, скажите, спасибо, сэй) и без ног? Бездомную черную женщину, не имеющую
к нему никакого отношения? А если он все-таки узнает ее, где-то в глубинах
сознания, но откажется от нее так же решительно, как Петр отказался от Иисуса,
потому что воспоминания эти слишком болезненны?
А может, все будет гораздо хуже, и, когда он повернется к
ней, она увидит пустые, выжженные глаза давно сидящего на игле наркомана? Если,
если, если, сплошные если, и тут начинается снегопад, которому предстоит в
самом ближайшем времени выбелить весь мир.
«Прекрати хныкать и езжай к нему, — говорит Роланд. — Не для
того ты противостояла Блейну, тахинам в „Синих небесах“ и твари под замком
Дискордия, что сейчас поджать хвост и убежать, не так ли? Конечно, тебе
достанет духа подъехать к нему».
Но у нее нет уверенности, что достанет, пока она не видит
свою руку, поднимающуюся к рукоятке-дросселю. Но, прежде чем она успевает
повернуть ее, в голове вновь раздается голос стрелка, только теперь в нем
звучит смешок.
«Может, сначала тебе захочется кой от чего избавиться,
Сюзанна?»
Она смотрит вниз и видит заткнутый за пояс револьвер
Роланда, совсем как мексиканский bandito’s pistola или пиратская абордажная
сабля. Она вытаскивает револьвер, отмечает, как удобно лежит он на руке… словно
ему там самое место. Расставаться с ним — все равно, что расставаться с
возлюбленным, думает она. И ей ведь нет необходимости расставаться, не так ли?
Вопрос лишь в том, кого она любит больше? Человека или револьвер? Все остальные
выводы последуют из этого.
Импульсивно она отбрасывает барабан и видит, что патроны в
гнездах совсем старые, их гильзы потускнели.
«Этими не постреляешь, — думает она… и не зная, откуда ей
это известно, точно называет причину. — Они намокли».
Она смотрит в ствол, и ей почему-то становится грустно: через
ствол неба не видно. Он забит. И, судя по всему, забит со стародавних времен.
Этот револьвер больше никогда не выстрелит. Так что и выбор ей делать незачем.
Для этого револьвера все кончено.
Сюзанна, одной рукой все еще держа револьвер с рукояткой из
сандалового дерева, другой поворачивает дроссель. Маленький скуттер (она
называла его Хо-3, хотя название это уже тает в памяти), бесшумно катится
вперед. Проезжает мимо зеленого бочонка-урны с надписью «ХРАНИТЕ МУСОР В
ПОЛОЖЕННОМ МЕСТЕ» на боку. Швыряет револьвер Роланда в бочонок. От содеянного у
нее щемит сердце, но сомнений, что так надо, нет. Револьвер тяжелый, и он
ныряет в груду оберток, пакетиков из-под еды и газет, как камень — в воду. Она
достаточно долго пробыла стрелком, чтобы сожалеть при расставании с таким
надежным оружием (пусть путешествие между мирами и вывело его из строя), но она
уже стала и женщиной, которую заботит ее будущее, и ей не хочется сбавлять ход
или оглядываться назад, тем более, с прошлым покончено: она сделала все, что от
нее требовалось.
