Между тем дождь прошел, и Йенни сдалась на его просьбу и согласилась прогуляться с ним.
Они пошли по пустынной дороге, обсаженной тополями, которые производили жалкое впечатление своими оголенными ветвями.
– Обопрись же на меня, – сказал Гуннар как бы случайно среди разговора. И Йенни взяла его руку.
– Знаешь, Йенни, я нахожу, что здесь смертельно тоскливо. Не уехать ли тебе лучше в Берлин?
Йенни отрицательно покачала головой.
– Ведь там у тебя музеи и многое другое. Там у тебя будет и компания… Ну, хоть съезди туда ненадолго, чтобы немного освежиться! Здесь можно помереть от скуки…
– Ах, нет, Гуннар… ты сам понимаешь, что теперь это неудобно…
– Не знаю… в этом ульстере
[3]
ты хоть куда, – заметил он осторожно.
Йенни молча склонила голову.
– Я идиот! – воскликнул он горячо. – Прости! Скажи мне правду, Йенни, если мое присутствие мучительно для тебя…
– Нет, нет, – ответила она, поднимая голову и глядя ему в глаза. – Я рада, что ты приехал!
– Ведь я понимаю, как тебе тяжело. – Голос Гуннара стал вдруг совсем другим. – Да, Йенни, поверь, я понимаю это. Ноя говорю тебе серьезно… тебе нельзя… все это время оставаться здесь одной. Это повредит тебе. Тебе необходимо, во всяком случае, переехать куда-нибудь, где местность немного повеселее. – И, говоря это, он посмотрел на два ряда голых тополей, тонувших в тумане.
– Фрау Шлезингер очень мила со мной, – проговорила Йенни уклончиво.
– Да, это так, – ответил он с улыбкой. – Кстати, она, кажется, приняла меня за виновника!
– Конечно, – сказала Йенни и тоже засмеялась.
– Ну и пусть! – Некоторое время они шли молча. – Послушай, – заговорил Гуннар осторожно, – думала ли ты о том… как ты устроишься… в будущем?
– Я ничего еще окончательно не решила… Ты, вероятно, говоришь про ребенка? Может быть, на первое время я оставлю его у фрау Шлезингер. Она хорошо присматривала бы за ним… Или же я могла бы просто назваться фрау Винге и оставить ребенка при себе, не обращая внимания на то, что будут говорить люди…
– Значит, ты твердо решила… как ты это писала… совершенно порвать с… отцом ребенка?
– Да, – ответила она коротко и твердо. – Но это не тот, который… с которым я была обручена, – прибавила она после некоторого молчания.
– Ну, слава Богу! – у Гуннара вырвалось это так искренне, что она невольно улыбнулась. – Да, Йенни, уверяю тебя, что он не представлял собою ничего интересного… для тебя, во всяком случае. Кстати, он удостоился степени доктора, я это прочел недавно… Н-да, значит, могло бы быть хуже… вот этого-то я и боялся…
– Это его отец, – вырвалось у Йенни как-то неожиданно для нее самой.
Хегген остановился как вкопанный.
Йенни разразилась неудержимыми, сердце раздирающими рыданиями. Он обнял ее и нежно приложил свою руку к ее щеке, а она продолжала рыдать, прильнув к его плечу.
И, стоя так, она рассказала ему все. Раз она подняла голову и посмотрела на него – он был бледен, и на лице у него было страдальческое выражение, – она разразилась новым потоком слез.
Когда она успокоилась немного, он поднял ее лицо и тихо сказал:
– О, Боже, Йенни… что ты пережила! Я ничего не понимаю…
Молча пошли они назад к деревне.
– Немедленно же уезжай в Берлин, – сказал он вдруг решительно. – Для меня невыносимо будет думать, что ты… Нельзя допустить, чтобы ты оставалась тут одна со своими мыслями…
– Я почти совсем перестала думать, – прошептала она уныло.
– Это какое-то безумие! – воскликнул он с жаром и остановился. – Эта участь выпадает на долю лучших из вас! А мы не подозреваем, что у вас делается на душе! Это прямо какое-то безумие!
Хегген прожил в Варнемюнде три дня. Йенни и сама не отдавала себе отчета в том, почему на душе у нее стало несравненно легче после его посещения. Она стала гораздо спокойнее и проще смотрела на свою судьбу.
Хегген обещал прислать ей книг и исполнил свое обещание: незадолго до Рождества Йенни получила целый ящик книг, цветы и конфеты. Каждую неделю она получала от него письма, в которых он писал ей о том и о сем и присылал вырезки из норвежских газет. Ко дню ее рождения в январе он приехал сам и пробыл два дня, оставив ей перед отъездом две новые норвежские книжки, вышедшие к Рождеству.
Едва он уехал, как она заболела. В последнее время она вообще страдала бессонницей, и у нее не было сил для тяжелых родов. Она была на краю могилы, и доктор, вызванный из Варнемюнде, не был уверен в том, что она поправится, когда он передал ребенка фрау Шлезингер.
VI
Йенни поправилась, но ее сын прожил всего шесть недель.
– Сорок четыре дня ровно, – повторяла про себя Йенни с горькой улыбкой, вспоминая то короткое время, когда познала наконец, что значит быть счастливой.
В первые дни после смерти мальчика она не плакала. Она только ходила все вокруг мертвого ребенка и глотала рыдания, подступавшие к ее горлу. По временам она брала мальчика и нежно приговаривала:
– Мой милый мальчик… мое маленькое, прелестное дитя… не смей… слышишь, не смей умирать… не уходи от меня…
Мальчик был от рождения маленький и хилый. Но и Йенни, и фрау Шлезингер находили, что он быстро поправляется и растет. И вдруг однажды утром он заболел, а после полудня был мертв.
Только после похорон ребенка Йенни наконец дала волю слезам и плакала неутешно и неудержимо. Она плакала день и ночь, неделю за неделей. К тому же она разболелась, у нее появилась грудница, пришлось звать доктора, который сделал операцию. Физические и душевные страдания слились в нечто ужасное, и фрау Шлезингер, ухаживавшая за Йенни, провела у ее постели много бессонных ночей. Она утешала Йенни по-своему, рассказывала ей о себе, о том, как и она потеряла ребенка и сколько горя перенесла. В глубине души она приписывала болезнь Йенни тому обстоятельству, что «кузен» Йенни – так она называла Хеггена – уехал на юг как раз в то время, когда умер ребенок, а потом отправился в Италию. «Да, да, вот каковы мужчины», – думала она про себя.
Когда у Йенни родился ребенок, она написала Хеггену о своем великом счастье. Он немедленно ответил ей, что с радостью приехал бы познакомиться с ее сыном, но пускаться в путь и далеко, и дорого, а, кроме того, ему необходимо ехать в Италию. Он прибавил, что ждет ее туда вместе с наследником.
Йенни сообщила Хеггену также и о смерти ребенка и получила от него из Дрездена ласковое письмо, полное искреннего сочувствия.
Герту Граму Йенни написала, как только оправилась от родов. Она давала ему свой адрес и просила его не приезжать раньше весны, когда мальчик уже подрастет и станет миленьким. Теперь же, писала она, только одна его мать может видеть, какой он прелестный. Позже она написала Герту еще длинное письмо.
