Проезжая берегом широкого болота, они пустили лошадей рядом, и Кристин попросила Симона еще раз подробно рассказать о болезни сына. Незадолго до праздника святого Улава все дети в Формо перенесли глоточную, но быстро поправились. И вдруг трое суток назад среди дня Андрес, который до этого с виду был совершенно здоров, занемог. Симон хотел взять мальчика с собой в поле и посадил его на телегу, но тут Андрес стал жаловаться, что зябнет. Симон обернулся и увидел, что у малыша зуб на зуб не попадает. А потом начались лихорадка и кашель, он стал харкать густой бурой мокротой, и при этом у него колотье в груди – но ведь он, бедняжка, даже объяснить толком не может, что у него болит…
Кристин всеми силами старалась утешить Симона. Теперь ей пришлось пропустить его лошадь вперед. Один раз он обернулся и спросил, не зябнет ли она. Симон предложил, чтобы она накинула его плащ поверх своего…
А потом опять заговорил о сыне. Он и прежде замечал, что мальчик растет хворым. Но нынешним летом и осенью он очень окреп. Это находила и его кормилица. Правда, в последние дни перед болезнью он был сам не свой и чуть что – заливался слезами. «Боюсь», – твердил он, когда щенята, играя, ластились к нему. А в то утро, когда он слег, Симон на рассвете принес домой подстреленных диких уток. Андрес всегда любил играть дичью, которую приносил отец, но тут закричал не своим голосом, когда Симон сбросил ему связку убитых птиц. Потом он все-таки взял их в руки, но испачкался кровью и совсем обезумел от страха. А нынче вечером он никак не мог заснуть, стонал, метался и вдруг закричал что-то о ястребе, который гонится за ним…
– Помнишь ли ты тот день, Кристин, когда гонец прискакал ко мне в Осло? «Теперь после твоей смерти в Формо будет сидеть род Дарре», – сказала ты мне тогда…
– Будет тебе, зять, не говори так, словно ты уже потерял сына. Господь и его милосердная мать сжалятся над нами… Это на тебя не похоже так падать духом, Симон…
– И Халфрид, моя первая жена, сказала мне те же слова, когда разрешилась мальчиком. Ты, наверное, не знаешь, Кристин, что у нас с ней был сын?
– Знаю… Но ведь Андресу скоро три года. А дитя труднее всего сберечь в первые два года жизни. – Но она сама чувствовала, что слова ее не могут его утешить. Они всё ехали и ехали. Лошади с усилием взбирались на кручи, вскидывал головы, так что звенели удила, – и больше ни звука в морозной ночи, только цоканье копыт и редкие всплески воды, когда они переходили вброд ручей: луна светила то высоко над ними, то где-то внизу, и когда они пробирались лощиной, вокруг щетинились скалистые уступы, зловещие как сама смерть.
Наконец они в последний раз поднялись на холм: внизу перед ними лежал весь поселок. Лунный свет заливал долину, река, болото и озеро дальше к югу блестели, точно серебро, среди мутневших полей и лугов.
– Нынче ночью подморозило и в долине, – сказал Симон.
Он спешился, взял под уздцы лошадь свояченицы и стал спускаться по крутому обрыву. Кое-где тропинка так стремительно уходила вниз, что Кристин не осмеливалась глядеть вперед. Симон подпирал плечом ее колено, а она крепко ухватилась рукой за круп коня. Изредка какой-нибудь камень, потревоженный лошадиными копытами, срывался вниз, на мгновение где-то застревал, а потом катился дальше, увлекая за собой груду других камней…
Наконец они спустились в долину. Они проехали ячменными полями к северу от усадьбы, мимо подернутых инеем снопов. В тишине светлой ночи над их головами зловеще скрипели и потрескивали ветви осинника.
– Скажи, это правда, – спросил Симон, утирая лицо рукавом, – правда, что ты не получила никакого знамения?
Кристин уверила его, что это правда. Тогда он проговорил:
– Я слышал, будто человеку бывает предвестие, если кто-нибудь неотступно думает о нем.„ Мы с Рамборг не раз говорили: будь ты в Йорюндгорде, ты, наверное, сумела бы помочь…
– За все эти дни я ни разу не вспомнила ни о тебе, ни о Рамборг, – сказала Кристин. – Поверь мне, Симон. – Но она почувствовала, что ее слова не успокоили зятя.
Во двор навстречу им выбежали слуги и приняли лошадей.
– Все по-прежнему, Симон, ему не хуже, – поспешно сказал один из них, взглянув в лицо хозяину.
Симон кивнул и прошел впереди Кристин в женскую горницу.
Кристин сразу поняла, что мальчик очень опасно болен. Он лежал один в просторной богатой кровати и, тяжело дыша, стонал и метался по подушкам. Его лихорадило, щеки его пылали, полуоткрытые глаза блестели, каждый вздох причинял ему страшные мучения. Симон стоял у кровати, держа за руку Рамборг, и все женщины, жившие в усадьбе, столпились в горнице вокруг Кристин, пока она осматривала малыша.
Она постаралась говорить спокойным голосом и по мере сил утешить родителей.
– Это огневица, – сказала она, – Но хотя ночь уже на исходе, лихорадка не усиливается. А в этой болезни надо ждать перелома на третью, шестую или девятую ночь, до петухов.
Она попросила Рамборг, чтобы та отослала спать всех служанок, кроме двух: тогда у Кристин под рукой всегда будут отдохнувшие помощницы. А когда из Йорюндгорда прискакал слуга с лекарственными травами, она сварила для Андреса потовое питье и пустила мальчику из ноги кровь, чтобы оттянуть жидкость из груди.
Увидев кровь своего ребенка, Рамборг побелела. Симон обнял ее, но она оттолкнула мужа и опустилась на скамейку в ногах кровати. Здесь она сидела, не спуская огромных серых глаз с сестры, которая хлопотала над ее сыном.
Под утро мальчику как будто стало легче, и Кристин заставила Рамборг лечь на скамью. Она взбила ей подушки и перины и, сев рядом с младшей сестрой, ласково погладила ее по голове. Рамборг взяла Кристин за руку.
– Ты вправду желаешь нам добра? – спросила она со стоном.
– Что же, кроме добра, могу я желать тебе, единственной своей сестре? От всей нашей семьи только мы с тобой и остались ныне, Рамборг…
Рамборг не выдержала; сквозь стиснутые зубы у нее вырвались короткие, сдавленные рыдания. Кристин только один раз видела, как плачет младшая сестра и это было у смертного ложа их отца. А теперь по щекам молодой женщины быстро сбегали мелкие, частые слезинки. Она поднесла к лицу руку Кристин, внимательно разглядывая ее. Большая и узкая рука старшей сестры давно загрубела и обветрилась…
– И все-таки она красивей моей, – сказала Рамборг. У нее самой ручки были маленькие и белые, но с короткими пальцами и четырехугольными ногтями,
– Нет,
янедаром говорю, – почти гневно повторила она, когда Кристин, улыбаясь, покачала головой. – Ты и сейчас все еще так хороша, как я не была никогда. И отец с матерью всегда любили тебя больше, чем меня, хотя ты навлекла на них срам и горе, а я была покорной и послушной дочерью и отдала свое сердце тому, кого они больше всего хотели назвать своим зятем, – и все-таки они любили тебя куда больше…
– Нет, сестра. Они равно любили нас обеих. Будь счастлива, Рамборг, что ты не принесла им ничего, кроме радости, – ты не знаешь, каково тому, кто несет на своих плечах бремя раскаяния. Но они были моложе в ту пору, когда я была молода. Может, поэтому они разговаривали со мной чаще, чем с тобой.
