Когда ей сравнялось четырнадцать, умерла мать. Единственной
опорой оставался брат, что был годом старше, но опоры, прямо скажем, не
получилось, и на два года дочь фельдмаршала становится едва ли не затворницей в
родительском доме, желаниям не дается воли, мир существует где-то в отдалении.
Через два года молодость все же берет свое, к горю тоже можно, оказывается,
притерпеться (одно из первых взрослых наблюдений), и Наталья Шереметева выходит
в свет – красавица, умница, одна из богатейших невест империи. Женихи летели,
как ночные бабочки на свечу.
И непременно опаливали крылья – ни один не задевал душу. А
потом появился князь Иван Долгорукий, и все помчалось, как фельдъегерская
тройка.
Он был словно королевич из сказки, честное слово. Он был
первая персона в государстве после императора, сияли высшие кавалерии,
казалось, что сказка происходит наяву, и хотя шестнадцать лет – это шестнадцать
лет, было же еще что-то, не исчерпывавшееся одним восхищенным любованием
сказочным королевичем? Несомненно было, иначе просто не объяснить последующего…
…Она сбросила шубу на руки старому лакею, помнившему еще
Тишайшего, и неслышно шла по темным коридорам, где когда-то со сладким ужасом
мечтала в детстве встретить домового, да так и не встретила. Присела в кресло
перед застывшим камином, украшенным литыми аллегорическими фигурами из
греческой мифологии. Полосы бледного лунного света косо лежали на полу. Было
покойно, несказанно хорошо и немножко страшно – жизнь предстояла новая и
совершенно уже взрослая.
Няньку Домну она угадала по шагам и не обернулась, не
пошевелилась.
– Пошто без огня?
Со времен первого осознания себя была знакома эта милая
воркотня. Был ли у няньки Домны возраст? Кажется, нет, и ничуть она не менялась
– так казалось Наталье Борисовне Шереметевой с высоты ее немалых шестнадцати
лет.
Колышущееся пламя пятисвечника дергало за невидимые ниточки
ломаные тени, и нянька Домна, как всегда, ворчала на всех и вся: что Новый год
они давно уже почему-то отмечают не по-людски, студеной зимой вместо привычной
осени; что и годы считают по-новому, пусть и от рождества Христова, да все
равно порушен прадедовский лад; что платья нынешние с их вырезом – все же
срамота; что лапушку там, ясное дело, не покормили, а что это за праздник,
ежели одни пляски без угощения; что… Одним словом, и соль-то раньше была
солонее, и вода не такая мокрая.
– Да что же это на тебе лица нет? – усмотрела
Домна в зыбком полумраке.
– Засылает сватов, – сказала Наташа шепотом, но ей
все равно показалось, что эти тихие слова прошумели по всему дому. Бросилась
няньке на шею и засмеялась безудержно, пытаясь смехом прогнать последнюю
неуверенность и страх. – А я сказала… я сказала… может, и со двора сгоню…
Нянька Домна обняла ее и тихо запричитала. Ничего плохого
она не ждала, но так уж повелось от седых времен чуров, щуров и пращуров с
позабытыми именами, так уж полагалось провожать невесту – с плачем…
Сговор Натальи Шереметевой и Ивана Долгорукого отпраздновали
чрезвычайно пышно, вследствие чего, в частности, поручики Голенищев и Щербатов
едва скрылись от рогаточных сторожей, жаждущих пресечь поручиковы восторженные
безобразия. О Наташе наперебой восклицали: «Ах, как она счастлива!» – что
истине полностью соответствовало.
А через несколько дней по холодному недостроенному городу
Санкт-Петербургу лесным пожаром пронеслись тревожные слухи – у императора оспа!
И тем, кто вхож во дворец, спать стало некогда.
1730: над пропастью
Из головинского дворца, где обитал Алексей Григорьевич
Долгорукий с семейством, помчались гонцы к родственникам. Родственники съехались
незамедлительно. Один за другим подъезжали возки, торопливо чавкали по влажному
снегу меховые сапоги, и временщик распадающегося времени Алексей Григорьевич
встречал слетевшихся лежа в постели, с лицом, которое для вящего душевного
спокойствия следовало бы поскорее занавесить черным, как зеркало в доме
покойника. Искрились алмазные перстни, блестело золотое шитье, посверкивали
кавалерии, и привычная роскошь только усугубляла смертную тоску, напоминая о
сложенном из неошкуренных бревен домишке в далеком Березове. Могло кончиться и
хуже, совсем уж плохо – колья и каменные столбы убраны с санкт-петербургских
улиц не столь уж и давно…
Молчание становилось нестерпимым, и кто-то обязан был его
прервать. Фельдмаршал Василий Владимирович знал, сколь тягостны перед боем
такие вот томительные минуты ожидания, но начал все же не он.
– Император не оправится, – сказал Алексей
Григорьевич. – Надобно выбрать наследника.
– Выборщик… – негромко, но вполне явственно
пробормотал фельдмаршал.
– Кого? – скорее жалобно, чем любопытно спросил
знаменитый дипломат Василий Лукич.
– Искать далеко не надобно. Вот она! – Сверкнули
алмазные лучики, палец Алексея указывал на потолок, как попы указывают на небо,
суля якобы имеющиеся там высшую справедливость и надежду.
Над ними в своей комнате захлебывалась злыми рыданиями
княжна Екатерина, нареченная невеста императора, уже привыкшая было мысленно
именовать себя Екатериной Второй и мечтавшая втихомолку о том сладостном дне,
когда сможет открыто ухайдокать в Сибирь брата Ваньку, – отношения меж
родственниками в семье Долгоруких, как мы помним, были братскими и нежными…
Некоторое время родственники привыкали к услышанному.
– Неслыханное дело, – твердо сказал
фельдмаршал. – Катьку твою? Да кто захочет ей подданным быть? Не только посторонние,
но и наша фамилия не захочет, я первый…
– Не говорил бы за всю фамилию, Васенька, –
дипломатически равнодушным тоном обронил Василий Лукич.
– Изволь. Я первый Катьке подданным быть не захочу. С
государем она не венчалась.
– Не венчалась, да обручалась, – сказал Алексей, и
двое других Григорьевичей согласно закивали.
– Венчание – одно, а обручение – иное. –
Фельдмаршал с военной четкостью гнул свое. – Да если бы и была она
супругой императора, то и тогда учинение ее наследницей напрочь сомнительно.
Сбоку припека – Катька…
– Припека? – рявкнул от окна князь Иван, фаворит,
и разразился матерной бранью. – Почему же Алексашке Меншикову вольно было
возвести на престол чухонскую коровницу? (Все поневоле опасливо оглянулись в
разные стороны.) Не ты ли ей, фельдмаршал, подол лобызал не хуже прочих? А то и
не подол? (Фельдмаршал презрительно отплюнулся в сторону мальчишки и
промолчал.) Лобызал подол, чего там. Теперь же не о коровнице идет речь – о
княжне древнего рода. Не худороднее Романовых, я чаю, да и давно ли Романовы на
престоле? И не сын ли все же Бомбардир патриарха Никона? Почему Меншиков мог, я
вас спрашиваю? Дерзости больше было? Да уж надо полагать… Хоть и пирожками
некогда торговал.
Родственники смотрели на него с изумлением – впервые на их
памяти этот беспечный юнец кипел настоящей боевой злостью, словно перед лицом
опасности в нем забродила-таки кровь всех прежних Долгоруких, немало помахавших
мечом за время существования государства.
