(Если рассудить, в ту пору были все предпосылки для того,
чтобы изменить русскую историю. Меншиков был в вечных контрах с Елизаветой Петровной
– историкам это известно. А если бы – нет? Попробуем представить себе это:
после смерти Екатерины I Елизавета занимает русский престол уже в 1727 году,
неизвестно, как бы все сложилось, ясно одно: Россия по крайней мере была бы
избавлена от Анны Иоанновны с ее немецкой сворой.
Вполне возможно, что никогда не появились бы в России Карл
Петер Ульрих герцог Голштинский, он же Петр III, и София-Фредерика-Августа
принцесса Ангальт-Цербтская, она же Екатерина II. Возможно… Да все, что
угодно, – другие времена, другие люди, история, шедшая бы по тем
незыблемым законам развития, но – чуточку иначе. Как? Знать не дано…)
И кончилось – Березовом. Меншиков пал. Есть злая ирония в
том, что его свалили члены им же созданного Верховного тайного совета, что
отправил его в ссылку сын царевича Алексея, задушенного в тюремной камере то ли
самим Меншиковым, то ли просто в присутствии герцога Ижорского. Есть в этом
какая-то нотка грустной справедливости…
Кавалерия святого Александра-Невского, отобранная у
Меншикова (употребляется в смысле – орден), перешла на грудь князя Ивана
Долгорукого, понявшего однажды, что он влюблен в Наташу Шереметеву.
1729: Долгорукие
Вокруг трона их имелось немало: прославившийся в персидских
походах полководец Василий Владимирович и брат его Михаил, братья Иван, Сергей
и Алексей Григорьевичи, знаменитый дипломат Василий Лукич, член Верховного
тайного совета, как и Алексей. Не считая, разумеется, самого фаворита, пожалуй
наиболее безобидного изо всей честной компании. Если разобраться, дружба его с
императором (не лишенная, конечно, известной доли практицизма) была
обыкновенной дружбой двух юнцов: одного – уходящего из детства, другого – лишь
недавно оттуда ушедшего. И этих юнцов, понятно, интересовали в первую очередь
балы, праздники и охоты, а не государственные дела.
Меж тем дела были далеки от благолепия и порядка.
Разбойников на дорогах расплодилось несказанное количество. Армия и флот в
печальном состоянии – крайняя недостача амуниции и припасов, многие офицеры
ввиду нехватки средств выдворены в отставку, строительство военных кораблей
прекращено. Волновались калмыки и башкиры. По Петербургу гуляли подметные
письма – писали, что-де у Евдокии Лопухиной есть сын, каковой скрывается на
Дону у казаков, и опальная жена, отправленная Бомбардиром в монастырь, желает
сына воцарить. Писали всякое… Шведы, оправившись несколько от былых уроков,
полагали, что сейчас самое время рискнуть и отобрать назад отвоеванное у них
Петром. Финансы, само собой, находились в крайне расстроенном состоянии, и их
тщетно пыталась упорядочить Комиссия по коммерции, только что разрешившая
последним указом строить заводы в Иркутской и Енисейской провинциях. Строить
мог народ всякого звания – деньги пытались найти где только возможно.
Однако наших юных титулованных друзей все это заботило мало,
тем более что императорское звание имело давнюю привилегию – государственные
дела можно переложить на плечи приближенных, благо испокон веков охотников
торопливо подставить плечо находилось гораздо больше, чем требовалось. Великий
мастер и охотник подставлять плечо, герцог Ижорский пребывал в могиле, его с
превеликой готовностью заменили Долгорукие. Фавор был небывалым – 19 ноября
1729 года объявлено, что император вскорости соизволит вступить в брак с
княжной Екатериной Григорьевной Долгорукой. 30 ноября состоялась и помолвка,
семилетнюю Екатерину начинают официально величать ее императорским высочеством.
Это было всего лишь повторение хода Меншикова, едва не
женившего императора на своей Марье. Оно-то и тревожило фельдмаршала Василия
Владимировича, самого уважаемого из всей фамилии, высказавшего, как ни странно,
в тесном кругу недовольство помолвкой. Ларчик открывался просто – фельдмаршал
боялся, что, идя по стопам Меншикова, Долгорукие разделят его участь. Так что
состоялся крупный спор, раздоры и словопрения. Вообще отношения внутри фамилии
мало напоминали братскую любовь и нежность – князь Алексей терпеть не мог сына
Ивана, Екатерина ненавидела брата (что в будущем, стань она императрицей,
неминуемо сулило Ивану определенные неудобства). Но это дела семейные. В минуту
опасности полагалось действовать сообща.
Князь Иван, обер-камергер, тайный советник, майор
Преображенского полка и кавалер высших орденов, при близком знакомстве со
свидетельствами о нем современников симпатии особой, несмотря на его равнодушие
к придворным интригам, не вызывает. Как раз потому, что энергия, не
растраченная на паркетную грызню, с лихвой тратилась на развлечения, порой
весьма непривлекательные. Поименно всех тех, кто получил тумаки от разгульной
компании фаворита, мы не знаем – как не знаем в точности и имен всех женщин,
имевших несчастье понравиться Ивану, – применять силу он в таких случаях
не гнушался и не считал это чем-то зазорным. Словом, фигура отнюдь не
лирическая. И тем не менее, и все же…
Вряд ли возможно быть в девятнадцать лет столь уж
законченным подонком. Если вдуматься, это был не более чем до предела
разбалованный своим особым положением юнец. Мог и оформиться в отъявленную
сволочь. Мог и, перебесившись, блеснуть талантами – воинскими или иными, род
Долгоруких дал России немало выдающихся людей. Однако кем мог бы стать князь
Иван, оставаясь в коловращении столичного бомонда, гадать бессмысленно. Нам
известно лишь, что однажды он понял, что влюблен в Наташу Шереметеву.
Балы 1729 года
О светелках, девичьих тюрьмах, уже прочно забыли. Никому уже
не казалось богомерзким и идущим противу канонов российского бытия то, что
кавалеры танцуют с дамами под завезенную из немцев музыку (хотя ударение в этом
новом для Руси слове еще ставили на втором слоге) и ведут галантные словесные
дуэли, сиречь флирт. Если для молодежи времен Петра I сие времяпровождение при
всей его приятности оставалось иноземной новинкой, к коей следовало привыкать,
то сейчас выросло второе поколение, уже не представлявшее себе жизни без балов
и менуэта, – восемнадцатилетние 1729-го, как и молодежь любых других
времен, смутно представляли себе то, что происходило до их рождения, и считали,
что, конечно же, Санкт-Петербург, стольный град, существовал со дня сотворения
мира или по крайней мере времен Владимира Крестителя.
Переведенная и напечатанная в год Полтавской битвы
«Грамматика любви», учившая, «како вести любовные разговоры и возбуждать к себе
симпатию», казалась уже, по правде говоря, немного устаревшей. Как и знаменитое
«Юности честное зерцало», чуточку простодушно учившее, что за ествою не следует
чавкать и чесати голову. И аккурат в 1729 году сын астраханского священника
двадцатишестилетний Василий Кириллыч Тредиаковский, не ставший еще академиком и
не вошедший в зенит своей славы, но успевший уже окончить московскую
Славяно-греко-латинскую академию (старейший «вуз» Московского государства),
побывать в Голландии и посвятить три года Сорбонне, перевел галантный роман
аббата Талемана «Езда на остров любви»… (Интересно, что у истоков куртуазного
французского романа стояли как раз священники – аббат Талеман, аббат Прево…) На
родине, во Франции, творение Талемана уже устарело, но российские дворяне,
воспринимавшие европейские моды с естественным отставанием, приняли как новинку
странствия кавалера Тирсиса в поисках своей возлюбленной Аминты. Остров Любви,
город Надежда, река Притязаний замелькали в галантных беседах, и политес
требовал досконального знания сих вымышленных географических пунктов. Василий
Кириллыч Тредиаковский сразу стал моден, был принят в знатных домах и мимоходом
зело шокировал архимандрита Заиконоспасского монастыря, равно как и
монастырскую ученую братию. Рассказывая оным о преподавании философии в Париже,
ученый попович как-то незаметно дошел до утверждения, что господа бога-то,
очень даже возможно, и нету… Некоторое смятение умов и толки о сей лекции
никаких неприятных последствий для вольнодумца не возымели – российская
инквизиция, пролившая неизмеримо менее крови, нежели ее европейские сестры, но
все же обладавшая характером отнюдь не голубиным, на сей раз как-то
просмотрела.
