– Я доволен.
– Я боялся, что ты окажешься хлипким, – сказал хозяин.
– Я не хлипкий. А зачем вы меня сюда привезли?. Где госпожа Маркиза?
– Я не знаю никаких маркиз, баронесс и графинь!
– Но Лысый обещал…
– Какой Лысый?
– Он меня привез!
– И продал тебя мне за сто двадцать марок.
– Меня? Продал? Зачем?
– Видно, ему деньги понадобились.
– Но разве можно человека продать?
– Если найдется покупатель.
Он не смеялся, он был серьезен, он стоял в дверях камеры и спокойно, терпеливо объяснял. Ахмет вообще никогда не суетился – в его опасном деле суетиться нельзя. Но это я узнал позже.
Лицо у него было как бы сдавлено с боков, так что нос выдавался слишком далеко вперед, и его лицо загорело настолько, что кожа была темнее зубов и белков глаз. И еще у него были усы – я никогда раньше не видел у людей таких усов. Это были черные, свисавшие на концах усы. Он был похож на черного сома. Но очень скользкого, верткого и подвижного.
– А зачем вы меня купили? – спросил я.
– Чтобы ты стал таким, как они. – Ахмет показал на окно, не сомневаясь, что я в него уже выглядывал. – Храбрым и сильным. Иди за ним,
– он показал на стражника. – Он тебе покажет, где умыться и так далее. Потом придешь во двор. Ясно?
– Ясно, – сказал я. – Но ведь Лысый не должен был меня вам продавать?
– Не знаю, чего он должен, а чего нет. Я его второй раз в жизни вижу.
– Он нечестный человек! Ему велели отвезти меня к Маркизе!
– А что такое честность? – удивился Ахмет, а стражник засмеялся, заухал грудным смехом. И мне показалось, что он сейчас начнет бить себя в грудь волосатыми кулаками.
Ахмет обнял меня за плечи и повел к выходу из камеры.
– Не обращай внимания на мелочи жизни, – говорил он, и его золотые зубы отражали свет ламп в коридоре. – Тебе повезло, что ты оказался у меня. Или тебе нравилось вкалывать на кондитерской фабрике?
– Нет, не нравилось, – сказал я.
– Видишь, как хорошо. Я, например, не выношу, как воняют зарезанные ползуны.
– Я с вами совершенно согласен, – сказал я. – Там дышать невозможно. Я раньше и не думал, что спонсоры едят плоть.
– Проще, мой милый, проще. Жабы жрут себе подобных, а нам вешают лапшу на уши, будто они чистенькие вегетарианцы.
Я невольно оглянулся – не слышит ли кто-нибудь. Ахмет заметил мое движение, усмехнулся, пропустил меня первым в дверь.
Вечерело. Синева залила двор, схожий со двором крепости, правда, стены ее были невысоки, а ворота были решетчатыми, и потому сквозь них был виден луг, потом лес, над которым виднелся клочок зеленого закатного неба.
Люди, которых я условно называл артистами, прекратили бой и стояли, глядя на нас.
– Мальчики, – сказал Ахмет, – я вам новенького привел. Хотите ласкайте, хотите бейте, только чтобы костей не ломать, поняли, гады? Он – мои деньги. А то я вас знаю: утром проснулись – нет Петра Петровича. А где он?
Воины заржали, они пополам сгибались от хохота, а Ахмет продолжал выкрикивать – в нем тоже было что-то актерское:
– А Петра Петровича, отвечают мои мальчики, скушали мышки!
От грубого хохота воинов мне стало не по себе. Я понимал, что все это, к сожалению, имеет отношение ко мне.
Мои худшие опасения начали сбываться через несколько минут.
Клоун Ахмет молча наблюдал за тем, как воины сдавали оружие квадратному горбуну, в громадных пальцах которого мечи и копья казались булавками. Горбун осматривал оружие и передавал двум обнаженным рабам, которые стояли за его спиной. Воины уже забыли о моем присутствии, они переговаривались, смеялись, некоторые побрели в душ, другие сначала очищали себя от пота и пыли специальными скребками.
– Прупис, – сказал Ахмет, – ты распорядишься по части новенького?
– А куда его? – спросил приземистый горбун.
– Положи на койку Армянина, – сказал клоун Ахмет. На улице было видно, что лицо его раскрашено – подведены глаза, подрисованы брови, нарумянены щеки. Неужели ему все можно?
– Не стоит, – сказал квадратный Прупис, – ребята будут недовольны. Недели не прошло, как армянин погиб.
– Объясни, что другой свободной койки у нас нет.
– А они его прибьют.
– Побьют – мне такой не нужен.
Я понимал, что речь идет обо мне, и в то же время понять это было немыслимо. Что плохого я сделал этим людям?
Я стоял, опустив руки и ожидая развития событий.
– Мыться пойдешь? – спросил Прупис.
– А можно?
– Если ты не заразный.
– Что вы, меня доктор смотрел!
– Доктор? – Тут уж Прупис удивился. – Где он тебя нашел?
– Дома, – сказал я.
– Чудеса, да и только, – сказал Прупис. – Что за дом такой?
– Я убежал, – сказал я. – А потом меня сюда привезли.
– Ага, слышал, – согласился Прупис.
Вперевалку, чуть не касаясь земли пальцами могучих рук, он направился к душу. Я зашел туда следом.
Мне хотелось верить в доброту и справедливость Пруписа. Человек должен надеяться. Я так часто за последние дни лишался надежды, что смертельно устал и готов был пойти на край света за любым человеком, который хотя бы сказал: «Я не буду тебя бить!»
Душевая была разделена на кабинки без дверей – Прупис показал мне на крайнюю. Вода была горячая, на деревянной полочке, прибитой к стене, лежал кусок мыла – я давно уже не видел мыла. Я хорошо вымылся. Прупис дожидался меня. Когда я вышел, он сказал:
– Ты долго.
Он протянул мне чистую тряпку, чтобы вытереться.
– Я грязный был. После кондитерской фабрики.
Но Прупис не знал, что такое кондитерская фабрика.
– Потом расскажешь, – отмахнулся он.
Он повел меня к одноэтажному зданию – чем-то жилье воинов было похоже на подвал, в котором мы с Иркой провели два дня, но здесь стояли не нары, а койки. И они были застелены серыми одеялами. У каждой койки была тумбочка, а стены в изголовье кое-где были разрисованы. Там были изображены воины или голые женщины – что выдавало вкусы моих сожителей.
Я знал, что убегу отсюда – и как можно скорее. Мне хотелось увидеть Ирку, меня тревожил новый подвал – в нем пахло жестокостью. Я точно ощущал: дом и двор – все вокруг было пронизано злобой и насилием.
Прупис провел меня по длинному залу, мимо коек. Кое-кто из воинов уже вернулся в свою комнату – один что-то зашивал, сидя на кровати, несколько человек уселись вдоль длинного стола, стоявшего между рядами кроватей…
