– Натка...
«Черт, веду себя, как малолетка...»
– Злишься? – спросила она.
Спартак собрался с мыслями и как можно равнодушнее пожал
плечами:
– Да с чего?
– Тебе никто не доложил?
– О чем?
– Думаешь, я поверю, что ты не знаешь?
– Я много знаю, а тебя интересует что-то конкретно?
– Ты дурак?
Совсем как в детской игре, где позволяется разговаривать
только вопросительными предложениями.
И Спартак проиграл, сдался, вздохнул утвердительно:
– Дурак. Знаю. Доложили.
Она наконец посмотрела ему в глаза. Но лучше б не делала
этого: глаза ее были холодные, пустые. И бледно-голубые, как зимнее небо.
Она потупилась и сказала жестко:
– Это жизнь, Спартак. Я не могу ютиться в одной комнате с
родителями. И у тебя мама и сестра... А Юр... а у моего мужа трехкомнатная
квартира. Он хорошо зарабатывает. Он твердо стоит на ногах...
Она осеклась, а Спартак смотрел на нее и недоумевал. Он не
мог разобраться в собственных ощущениях. Нет, он по-прежнему любил Наташку,
хотел ее, знал, что с ней ему будет хорошо так, как ни с одной другой
женщиной... Однако, по большому счету, трепет и нежность, желание защитить и
оградить подругу жизни куда-то ушли.
Дрянь.
Предательница.
Война. Война изменила его, заставила повзрослеть раньше
времени, вот в чем дело.
Она вдруг опять вскинула на него пронзительные глазищи,
сказала просто:
– Твоя мама пригласила нас к вам на Новый год. Обоих. Ты...
ты позволишь прийти?
– А у него что, места в квартире не хватает? – желчно
спросил Спартак.
– Ты против?
И посмотрела исподлобья, смущенно, беззащитно... как обычно
смотрела, если что-нибудь очень-очень хотела.
Опять «вопрос – вопрос». И опять Спартак проиграл, сдался:
– Да приходите, чего уж...
Ему и в самом деле захотелось посмотреть на того, кого
предпочла Натка. Просто посмотреть. Мы ж ведь интеллигентные люди, морды
квасить друг другу из-за бабы не будем...
– Спасибо.
«А про фронт не спрашивает, – холодно отметил
Спартак. – Не интересуется, не ранен ли я...» И спросил с ехидцей, просто
чтобы не молчать:
– И кто ж он таков? Полярник? Стахановец?.. Или, может,
летчик?
– Нет, – отрезала она. – Я... я зря сюда пришла.
Думала, что... В общем, прости.
Повернулась и вышла, не прощаясь. Застучали по лестнице
каблучки. Спартак опять остался один.
И чего приходила?
Но ведь пришла же... Зачем-то.
Может, из-за этого мама такая напряженная – пригласила
бывшую пассию сынули с мужем, а тут сынуля сам проявился? И, спрашивается,
зачем Натке приходить на Новый год с законным мужем, ежели я приехал?
Нет, никогда нам женщину не понять.
Только одно он понял четко, вдруг осознал с пронзительной
ясностью: на бойню под названием Финская операция, происходящую на Карельском
перешейке, он больше не вернется. Пусть его считают дезертиром – плевать.
Не вернется.
Глава 4
Грустный праздник – Новый Год
Кто мог знать, что все так получится...
Наступал новый, тысяча девятьсот сороковой год. По давно
сложившейся традиции праздник всей коммуналкой вскладчину отмечали в комнатах
Котляревских – как наиболее приспособленных для приема большого количества
гостей. Хотя слово «большого» весьма относительно: помимо семейства Спартака
присутствовали Комсомолец, Марсель с папой и мамой, старик Иннокентий из
дальней, возле туалета, комнаты... И чета Долининых. Или как там они теперь
зовутся...
Итого десять человек. Не так уж много.
Муж Долининой оказался не полярником, не стахановцем и не
летчиком. Он оказался партийным работником. Не то инструктором, не то
агитатором, пес их разберет в ихней иерархии. В двубортном полосатом костюме, с
прилизанными волосами, ясноглазый, чисто выбритый, косящий то ли под певца
Лемешева, то ли под какую-то заграничную кинозвезду.
Гнида. Да еще с трехкомнатной квартирой...
Поначалу Спартак, и без того склонный к юношескому
самокопанию, думал, что резкая антипатия к герою Наткиного романа вызвана
исключительно ревностью, но потом посмотрел на Марселя и Комсомольца – и понял,
что парням хлыщ нравится ничуть не больше, чем ему самому.
Ну, Марсель – понятно, ему всегда претили любые проявления
законопорядка и государственности. Однако Комсомолец, который, казалось бы,
должен адекватно воспринимать товарища по борьбе, тоже смотрел на хлыща холодно
и чуть брезгливо, задавал провокационные вопросы и снисходительно ухмылялся
ответам.
Хлыщ не нравился никому.
Кроме Натки, наверное. Но хлыщу на это было наплевать. Он
сидел рядом со Спартаком и всячески старался Спартаку приглянуться – то
подливал в бокал, то заводил беседы о тяготах фронта, то восхвалял Натку...
Наташка, красная как рак, вяло ковыряла вилкой салат.
Звали его Юра. (Ну не дурацкое ли имя?)
Впрочем, Спартак морду бить ему по-прежнему не собирался.
(Кто ж виноват, что в результате это случилось? Сам Юра и виноват.)
А началось все как обычно; все, как помнил Спартак по
прошлым Новым годам, разве что значительно более скромно: во время Финской со
снабжением в городе стало совсем худо. И тем не менее – поздравления,
пожелания, тосты и смех. Старик Иннокентий из комнаты возле сортира захмелел
первым и принялся наезжать на папашку Марселя:
– Я Юденича гонял, мать твою! Всю Мировую провоевал, потом
всю Гражданскую! Имею право! Где ты был, где воевал, а?! А я Антанту вот этим
кулаком глушил!
Папашка привычно и беззлобно отмахивался, подливая всем
окружающим. Влада чуть хмельно кокетничала с Комсомольцем, Комсомолец краснел.
В общем, все как всегда.
Вот только...
Вот только Марсель старательно на отца не смотрел, а отец
его, в сером, в крупную клетку пиджаке, сидел рядом с Марианной Феликсовной и
подливал всем из уже знакомого Спартаку графинчика, а жена его, мать Марселя,
рано постаревшая, измученная бесконечными стирками, готовками и уборками,
скромно жалась в дальнем углу стола, а Влада время от времени бросала на этого
папашку изничтожающие взгляды...
А потом Спартак вспомнил некую одежку – серую и в крупную
клетку, – которую мама быстро сунула в шкаф. И вспомнил ее замешательство
при появлении сыночка, смущение Влады, недовольство папашки и смятение Марселя.
И ополовиненный графинчик. И обратил внимание, что Марианна Феликсовна нет-нет
да и прижмется, будто невзначай, худым плечиком к плечу Марселева отца.
