— Вы стараетесь меня оскорбить?
— Фу ты, чёрт! Хотя — правда. — Хлынов чисто по-российски, что сразу отметил Вольф, двинул шляпу на сторону, почесал за ухом. — Да разве после того, как мы перебили друг у друга миллионов семь человек, можно ещё обижаться на слова?.. Вы — немец от головы до ног, бронированная пехота, производитель машин, у вас и нервы, я думаю, другого состава. Слушайте, Вольф, попади в руки таким, как вы, аппарат Гарина, чего вы только не натворите…
— Германия никогда не примирится с унижением.
Они подошли к дому, где в первом этаже Хлынов снимал комнату. Молча простились. Хлынов ушёл в ворота. Вольф стоял, медленно катая между зубами погасшую сигару. Вдруг окно в первом этаже распахнулось, и Хлынов взволнованно высунулся:
— А… Вы ещё здесь?.. Слава богу. Вольф, телеграмма из Парижа, от Шельги… Слушайте: «Преступник ушёл. Я ранен, встану не скоро. Опасность величайшая, неизмеримая грозит миру. Необходим ваш приезд».
— Я еду с вами, — сказал Вольф.
49
На белой колеблющейся шторе бегали тени от листвы. Неумолкаемое журчание слышалось за шторой. Это на газоне больничного сада из переносных труб распылялась вода среди радуг, стекала каплями с листьев платана перед окном.
Шельга дремал в белой высокой комнате, освещённой сквозь штору.
Издалека доносился шум Парижа. Близкими были звуки — шорох деревьев, голоса птиц и однообразный плеск воды.
Неподалёку крякал автомобиль или раздавались шаги по коридору. Шельга быстро открывал глаза, остро, тревожно глядел на дверь. Пошевелиться он не мог. Обе руки его были окованы гипсом, грудь и голова забинтованы. Для защиты — одни глаза. И снова сладкие звуки из сада навевали сон.
Разбудила сестра-кармелитка,
[12]
вся в белом, осторожно полными руками поднесла к губам Шельги фарфоровый соусничек с чаем. Когда ушла, остался запах лаванды.
Между сном и тревогой проходил день. Это были седьмые сутки после того, как Шельгу, без чувств, окровавленного, подняли в лесу Фонтенебло.
Его уже два раза допрашивал следователь. Шельга дал следующие показания:
— В двенадцатом часу ночи на меня напали двое. Я защищался тростью и кулаками. Получил четыре пули, больше ничего не помню.
— Вы хорошо рассмотрели лица нападавших?
— Их лица — вся нижняя часть — были закрыты платками.
— Вы защищались также и тростью?
— Просто это был сучок, — я его подобрал в лесу.
— Зачем в такой поздний час вы попали в лес Фонтенебло?
— Гулял, осматривал дворец, пошёл обратно лесом, заблудился.
— Чем вы объясните то обстоятельство, что вблизи места покушения на вас обнаружены свежие следы автомобиля?
— Значит, преступники приехали на автомобиле.
— Чтобы ограбить вас? Или чтобы убить?
— Ни то, ни другое, я думаю. Меня никто не знает в Париже. В посольстве я не служу. Политической миссии не выполняю. Денег с собой немного.
— Стало быть, преступники ожидали не вас, когда стояли у двойного дуба, на поляне, где один курил, другой потерял запонку с ценной жемчужиной?
— По всей вероятности, это были светские молодые люди, проигравшиеся на скачках или в казино. Они искали случая поправить дела. В лесу Фонтенебло мог попасться человек, набитый тысячефранковыми билетами.
На втором допросе, когда следователь предъявил копию телеграммы в Берлин Хлынову (переданную следователю сестрой-кармелиткой), Шельга ответил:
— Это шифр. Дело касается поимки серьёзного преступника, ускользнувшего из России.
— Вы могли бы говорить со мною более откровенно?
— Нет. Это не моя тайна.
На вопросы Шельга отвечал точно и ясно, глядел в глаза честно и даже глуповато. Следователю оставалось только поверить в его искренность.
Но опасность не миновала. Опасностью были пропитаны столбцы газет, полные подробностями «кошмарного дела в Вилль Давре», опасность была за дверью, за белой шторой, колеблемой ветром, в фарфоровом соусничке, подносимом к губам полными руками сестры-кармелитки.
Спасение в одном: как можно скорее снять гипс и повязки. И Шельга весь застыл, без движения, в полудремоте.
50
…В полудремоте ему вспомнилось.
Фонари потушены. Автомобиль замедлил ход… В окошко машины высунулся Гарин и — громким шёпотом:
— Шельга, сворачивайте. Сейчас будет поляна. Там…
Грузно тряхнувшись на шоссейной канаве, автомобиль прошёл между деревьями, повернулся и стал.
Под звёздами лежала извилистая полянка. Смутно в тени деревьев громоздились скалы.
Мотор выключен. Остро запахло травой. Сонно плескался ручей, над ним вился туманчик, уходя неясным полотнищем в глубь поляны.
Гарин выпрыгнул на мокрую траву. Протянул руку. Из автомобиля вышла Зоя Монроз в глубоко надвинутой шапочке, подняла голову к звёздам. Передёрнула плечами.
— Ну, вылезайте же, — резко сказал Гарин.
Тогда из автомобиля, головой вперёд, вылез Роллинг. Из-под тени котелка его блестели золотые зубы.
Плескалась, бормотала вода в камнях. Роллинг вытащил из кармана руку, стиснутую, видимо, уже давно в кулак, и заговорил глуховатым голосом:
— Если здесь готовится смертный приговор, я протестую. Во имя права. Во имя человечности… Я протестую как американец… Как христианин… Я предлагаю любой выкуп за жизнь.
Зоя стояла спиной к нему. Гарин проговорил брезгливо:
— Убить вас я мог бы и там…
— Выкуп? — быстро спросил Роллинг.
— Нет.
— Участие в ваших… — Роллинг мотнул щеками, — в ваших странных предприятиях?
— Да. Вы должны это помнить… На бульваре Мальзерб… Я говорил вам…
— Хорошо, — ответил Роллинг, — завтра я вас приму… Я должен продумать заново ваши предложения.
Зоя сказала негромко:
— Роллинг, не говорите глупостей.
— Мадемуазель! — Роллинг подскочил, котелок съехал ему на нос, — мадемуазель… Ваше поведение неслыханно… Предательство… Разврат…
Так же тихо Зоя ответила:
— Ну вас к чёрту! Говорите с Гариным.
Тогда Роллинг и Гарин отошли к двойному дубу. Там вспыхнул электрический фонарик. Нагнулись две головы. Несколько секунд было слышно только, как плескался ручей в камнях.
— …Но нас не трое, нас четверо… здесь есть свидетель, — долетел до Шельги резкий голос Роллинга.
— Кто здесь, кто здесь? — сотрясаясь, сквозь дремоту пробормотал Шельга. Зрачки его расширились во весь глаз.
