– Что? – спросил Кирилл Федорович и налил из лафитничка с лимонными корочками добрую рюмку. Протянул коменданту. – Что потом?
– Потом он убежал. Особо опасный преступник! И я способствовал, да?
– Он из твоего кабинета убежал? – спросил Кирилл Федорович.
– Как он мог из моего кабинета? Там второй этаж и окно закрыто. Нет, когда все кончилось, его увели. Потом Лидочка ушла. Ну, я думаю, все обошлось. Тут врывается этот парвеню Вревский и начинает на меня кричать!
– Так что случилось, в конце концов? Ты пей, Лева, пей.
– Спасибо. Когда этого юношу вели в полицейское управление, по дороге, на улице, он прыгнул через забор – и был таков.
– Лев Иванович, я ровным счетом ничего не понимаю, – вмешалась в разговор сообразительная Евдокия Матвеевна. – При чем здесь вы? При чем комендатура? Вы принимали у себя…
– Лева не принимал, а допрашивал, – поправил жену Кирилл Федорович. – И после допроса отправил обратно. И где-то потом, в неизвестном месте, при невыясненных обстоятельствах, арестант исчез. Может быть, убежал, а может быть, отправлен на каторгу.
Кирилл Федорович налил и себе, они выпили с комендантом, и комендант, повторяя порой: «А чего же Вревский, а? Нет, ты скажи, какой мерзавец этот Вревский – говорит, что меня самого упечет… ну, Вревский!..» – постепенно пришел в себя и даже развеселился, представив, как полиция носится по Ялте в поисках преступника.
– А он – приятный молодой человек, – сказал Лев Иванович, успокоившись, и Кирилл Федорович добавил, что он из хорошей семьи.
– Ну, от семьи уж ничего не осталось, – вздохнул комендант.
– У Андрюши есть тетя в Симферополе. Она его воспитывала. Она служит по ведомству императрицы Марии Федоровны, – сказала Лидочка.
– Очень похвально, – сказал комендант, будто это его окончательно утешило. Он остался обедать и ушел в шесть часов.
Время до вечера тянулось невыносимо медленно. Мужчины всерьез обсуждали политические пустяки, мама нервничала, сердце ее подсказывало, что все неладно, и более всего ее смущало, что Лидочка не бежит искать своего мальчика. Евдокия Матвеевна подозревала, что побег был устроен не без участия ее дочери, но лучше, если она ошибается. Ведь если Андрюша пойдет на каторгу, то молодость возьмет свое – Лидочка найдет себе другого жениха, и все образуется. Только нельзя об этом говорить. Порядочные люди так себя не ведут… Теперь же, когда он убежал, можно всего ожидать. За ним сейчас гоняются полицейские, и его могут застрелить. И неизвестно, чего ждать от Лидочки. Русская история полна дурных примеров. Достаточно вспомнить о женах декабристов… «Она такая непосредственная и благородная. Ну почему мы не воспитали ее циничной? Ах, что я несу! Кому нужен цинизм? Девочка влюблена, и нужно оценить ее благородное чувство…»
Лидочка бродила по своей комнате, брала вещи и отбрасывала их. Еще вчера ей казалось, что она будет не в силах оторваться от пуповины своей семьи, своей комнаты, кроватки и бывших игрушек, – она была домашним котенком, который привык спать на своей подушечке в своем уголке. Еще вчера, собирая втайне от мамы свою сумку, она чуть было не положила в нее любимую вышитую подушечку. Но на рассвете выбросила из сумки все, что связывало ее с домом. И сейчас, раз уж мама не сможет проверить, она начала аккуратно класть в сумочку – в маленькую, учтите, сумочку, потому что она не знала, какие сумки может протащить с собой машина времени, – только вещи абсолютно необходимые и ничего из того, что можно купить в любом магазине. У них с Андреем достаточно денег на первое время.
Лидочка оборвала пуповину еще утром, когда увидела через окно, как исчез Андрей. Теперь же ею владело лишь одно жгучее нетерпение: скорее присоединиться к нему, потому что он ее ждет, потому что без нее он может пропасть… скорее! Но скорее было нельзя, потому что надо дождаться сумерек.
В сумке, той самой, с которой она выходила в город, нашлось место для всех документов Сергея Серафимовича и для ее маленьких драгоценностей – колечка, подаренного покойной бабушкой к шестнадцатилетию, и золотых часиков, которые дал папа к окончанию гимназии. Туда же она положила кожаный кошель с предметами туалета: мылом, зубной щеткой, ватой, кремом – всем, что может понадобиться немедленно. Потом, подумав, положила туда и жестяную коробочку с таблетками от кашля, бинтом и пластырем, в сумку еще вместилась фуфайка и теплые чулки. Вот вроде и все. Если не считать фотографии папы с мамой.
Теперь самое трудное:
– Мама, я пойду погуляю по набережной.
– Лидочка, ты сошла с ума! Разве сегодня погода для гуляния?
– Мамочка, у меня голова разламывается. Ты забыла, сколько у меня сегодня переживаний?
– Я все понимаю, но лучшее для тебя – лечь спать. Завтра проснешься со свежей головой.
– Мама, я полчасика погуляю и вернусь.
– Уже почти темно!
– Зато дождь кончился.
Дождь в самом деле перестал.
– Все равно возьми зонтик! – Мама, отступив с передовых позиций, решила заднюю линию не отдавать.
– Мама, ну зачем зонтик, если дождя нет?
– Или ты берешь зонтик, или ты никуда не идешь! – Мама билась, как спартанцы под Фермопилами.
– Ну ладно, ладно. – Лидочка зашла к себе в комнату. Теперь надо было действовать стремительно. Пока мама полагает, что она победила. Через две минуты она опомнится.
Сумка была заблаговременно привязана к длинной веревке. Лидочка мгновенно опустила ее через окно на мостовую – в это время никого на улице не было. Теперь письмо. Ни в коем случае нельзя оставлять его на столе – мама прочтет его через пять минут. Письмо должно быть в почтовом ящике. Отец вернется, проводив Льва Ивановича и погуляв по свежему воздуху, примерно через час. Он всегда, возвращаясь домой, открывает почтовый ящик.
Лидочка взяла зонтик, надела шляпку.
– Мамочка, – сказала она, – я пойду.
Евдокия Матвеевна окинула дочь подозрительным взглядом: но та даже сумочки не взяла. А мать знала, что ни одна воспитанная женщина не отправится в плавание без ридикюля.
– Только не задерживайся. Зонтик взяла?
– Ты же видишь!
И только не расплакаться, только не броситься маме на шею: мамочка, мамочка любимая, единственная, драгоценная! Мамочка, я не хочу от тебя уходить, я не хочу, чтобы ты плакала, мамочка, прости меня…
– Что с тобой? Ты идешь?
– Иду, мама.
Лидочка не осмелилась поцеловать маму, потому что глаза были настолько полны слез, что при прикосновении к маминой щеке слезы наверняка хлынут через край – и тогда все погибло.
Лидочка, считая про себя, чтобы не сбиться с шага, дошла до двери, открыла ее, не оглядываясь, не задерживаясь, захлопнула дверь, кинула письмо в щель почтового ящика, висевшего на двери, – все! Этим как бы отрезана прошлая жизнь.
