А мы и не вникали особенно. Но со временем я стал обращать
внимание на то, что все идет как-то не так. Я, например, помнил, что, когда
пошел в первый класс, Вовке было годик, и он однажды забрел в мою комнату и
изорвал упавшую на пол тетрадку по арифметике, а где-то в мае, перед самыми
каникулами, когда учебный год уже заканчивался, он уже бегал так быстро, что
врезался в меня, сидящего за письменным столом за уроками, на полном ходу,
из-за чего я посадил огромную кляксу и страшно злился: пришлось срочно мчаться
в магазин канцтоваров, покупать новую тетрадку и переписывать все домашнее
задание заново. А маленький Ваня в полтора года, когда Вовка уже носился, как
механическое помело, только-только начал ходить. И еще я помнил, что Вовка
узнавал меня, когда ему было два месяца, я хорошо это запомнил, потому что
приходили гости и все об этом говорили. А Ваня не узнавал никого и никому не
улыбался ни в два месяца, ни в три, ни в четыре. Вовка в пять месяцев хватал
погремушку так крепко, что не отнимешь, а Ваня и в годик еще этого не делал. И
самое главное, что нас с Валькой поразило: мама никогда не гуляла с Ваней
вместе с другими мамами. Сколько раз, возвращаясь из школы, мы видели в нашем
скверике трех-четырех мамочек с колясками, идущих стройной шеренгой и что-то
живо обсуждающих, и я помнил, что мама с Вовкой гуляла точно так же, в
компании. А теперь она гуляла одна. И улыбалась совсем редко. Почти совсем не
улыбалась.
Наконец, спустя довольно длительное время, родители сочли,
что пора уже сказать нам правду. У Вани болезнь Дауна. Он никогда не будет
таким, как другие дети. И вся наша жизнь отныне будет идти иначе. Ваню не
отдадут в ясли, и он не будет ходить в детский садик, потому что он не умеет
проситься в туалет и не может самостоятельно кушать. Но маме и папе надо
работать, поэтому днем с Ванечкой будет сидеть бабушка, мамина мама, а мы все,
дети, должны ей помогать и ее слушаться.
Сперва мы даже не поняли, в какой кошмар превращается наша
жизнь. Все малыши пачкают пеленки, все не умеют самостоятельно кушать,
подумаешь, большое дело, немного времени пройдет – и научится. Валя же
научилась, и Вовка тоже, и мне казалось, что периоды, когда вся квартира была
увешана сохнущими пеленками, длились совсем недолго. Но я ошибался. Время шло,
а ничего не менялось. По-прежнему Ваню нужно было кормить с ложки, и у него все
выливалось и вываливалось изо рта, и меня тошнило, когда я видел, как он ест. И
по-прежнему он не просился на горшок и не умел им пользоваться, и мог
обделаться в любой момент и в испачканных штанишках усесться на ковер, и тому,
кто первый это обнаруживал, приходилось мыть мальчика, застирывать одежду и
затирать все прочие следы. У него изо рта все время текла слюна, а из носа –
сопли. Ни я, ни Валя не могли пригласить домой друзей. С одной стороны,
запрещали родители: Ванечка очень подвержен всяким инфекциям, в доме должно
быть как можно меньше посторонних, и вообще не нужно, чтобы лишние люди знали о
нашем несчастье. С другой стороны, мы понимали, что от Ваниного вида, от его
слюней, соплей и испачканных вонючих штанов кого угодно может стошнить, даже
самого крепкого и выдержанного человека.
Мы не могли лишний раз пойти погулять или в кино: мама
строго делала нам замечание, что мы развлекаемся, вместо того чтобы помогать
бабушке ухаживать на Ваней. Ваня – наш родной брат, к сожалению, очень больной,
но это не его вина, и мы должны любить его и заботиться о нем. И мы усердно
делали вид, что любим и заботимся.
Ваня был действительно очень больным, он постоянно
простужался, и мама объяснила нам, что у детей с болезнью Дауна очень слабый
иммунитет и их организм совсем не может сопротивляться вирусам и всяким
инфекциям. Кроме того, у него был врожденный порок сердца – дефект
межжелудочковой перегородки, поэтому с Ванечкой надо обращаться очень осторожно,
ни в коем случае не кричать на него и не наказывать. И вообще не расстраивать.
Бабушка со временем окончательно переселилась к нам, потому
что ей стало трудно приезжать каждый день ни свет ни заря, ведь в восемь часов
все уже уходили, кто на работу, кто в школу. Квартира превратилась в ад. В
одной комнате родители, в другой – бабушка с Ваней, в третьей – мы, трое детей.
Мне пятнадцать, я – здоровый балбес, которому охота побалдеть под рок-музыку,
двенадцатилетняя Валька, у которой на уме одни девичьи глупости, и девятилетний
Вовка, которого мы с сестрой тогда еще по малости лет за человека не считали.
Мы с Валькой страшно злились на родителей и на Ваню (как будто хоть кто-то был
виноват в его болезни!), и хотя, как я уже говорил, изображали из себя заботливых
и любящих, наедине мы в выражениях не стеснялись и называли вещи своими
именами. Мы были уверены, что Вовка ничего не понимает, мы привыкли, что он
младший, а значит – маленький навсегда.
Потом мне исполнилось шестнадцать, потом семнадцать,
восемнадцать… И Валька взрослела. Мы стесняли и раздражали друг друга, нам
позарез нужны были отдельные комнаты и хоть какая-то возможность уединиться, но
такой возможности не было. Бабушка по-прежнему жила у нас, и Ваня по-прежнему
ел хотя и самостоятельно, но все так же неопрятно и тошнотворно, и из носа у
него постоянно текло, и туалетом пользоваться он так и не научился, несмотря на
все усилия по привитию ему этого необходимого навыка. Он все так же много
болел, и вся квартира, казалось, навсегда пропиталась запахами лекарств и
испражнений.
Умер он внезапно. Сердце не выдержало. Ему было девять лет.
Мы с Валькой усиленно выжимали из себя слезы, делая вид, что оплакиваем потерю.
И тут Вовка сразил нас наповал.
– Что же вы плачете? – удивленно спросил
он. – Вы же так ненавидели Ваню, он вам мешал. Вы все время говорили, что
он вам надоел и у вас никакой жизни из-за него нет. Вы радоваться должны, что
его больше нет. Теперь бабушка уедет, я могу жить с папой и мамой, и у вас
будут свои комнаты. И ребята к вам смогут приходить.
Я в ужасе оглянулся. Слава богу, родителей рядом не было. Не
было никого, и никто этого не слышал. Но Валька все равно среагировала быстрее,
она такие вещи всегда влет просекала. Я еще только раздумывал над тем, как
отнесутся папа и мама к Вовкиным словам, если он вздумает повторить их, а
Валька уже приняла меры. Я шлепнул четырнадцатилетнего Вовку по затылку,
обозвал дураком и вышел вслед за сестрой.
– …ты представляешь? – звенел возбужденный Валин
голосок. – Чего, говорит, вы плачете, радоваться надо, что Ваня наконец
умер. Теперь бабушка уедет, Вани больше нет, и у каждого из нас будет отдельная
комната, и мы сможем приглашать друзей в гости.
Помню, я восхитился тогда коварной изворотливостью своей
сестры. Надо же так все перевернуть! И вроде все правда. Но виноватым
получается уже Вовка, а не мы с ней. Меня жуть брала при мысли о том, что
будет, если Вовка перескажет родителям все те слова, которые мы с Валентиной
говорили в его присутствии на протяжении всех девяти лет жизни Вани. Мы-то были
уверены, что он или не понимает ничего, или вообще не слышит, а он,
оказывается, все отлично слышал и понимал. И – хуже того – запомнил.
Что тут началось! Отец взревел и кинулся в нашу «детскую»
вправлять Вовке мозги, мама заплакала еще громче и начала капать себе сердечные
капли, бабушка заверещала, что в семье вырос изверг рода человеческого…
