Лидия отвернулась. Очевидно, мужик остался жив, раз ругается
с таким воодушевлением.
Домой она добиралась полтора часа вместо обыкновенных
двадцати минут и уже в подъезде обнаружила, что неизвестно где потеряла ключи
от квартиры.
Это была просто катастрофа.
Вторые ключи находились у матери, и это было ужасно. Мать
жила неподалеку, на Чистых прудах, и идти до нее — если ногами, а не на пятой
точке — всего-то минут семь, но Лидия не могла — ну никак не могла! — с ней
встречаться, тем более что неизвестно, даст ей Леонтьев отпуск или не даст.
Рыча от злости, она во второй раз перерыла сумку — нет
ключей. Господи, где она могла их потерять?! Хорошо, если в редакции, тогда есть
надежда вернуть их обратно, а если где-нибудь на улице вытащили?! Что это
означает?! Что нужно немедленно сменить все замки?!
Есть у матери, конечно, нечего. Только щи, которые сама
Лидия сварила в минувшую субботу. Значит, сначала ей придется тащиться в
магазин и потратить оставшийся вечер на готовку под аккомпанемент материнских
рассказов о своей гениальности и мещанской семье отца, которая пыталась
затянуть ее в болото презренного быта. Хорошо еще, если мать окажется одна,
если сегодня у нее не “приемный день”, когда в ее квартиру набивался десяток
“учеников” — немытых, бородатых и неизменно длинноволосых великовозрастных
мужчин, которые собирались, чтобы обсудить неформальное искусство, то есть
похвалить друг друга и поругать более удачливых соплеменников.
Если сегодня “прием”, Лидии придется кормить всю ораву, а
потом до поздней ночи мыть посуду и ловко уклоняться от нудных разговоров и
тяжеловесных ухаживаний. Почему-то “ученики” считали своим долгом ухаживать за
ней, как бы делая одолжение ее матери. Сама Лидия была слишком обыкновенной,
чтобы привлекать их, и это всячески демонстрировалось. Иногда вся эта компания
ее развлекала, но иногда — как сейчас — ей даже страшно было думать о том, что
целый вечер придется терпеть мучения и пытки, а “вечер” продолжался иногда
часов до двух ночи. “Ученики” никаким рабочим графиком обременены не были, “в
должность” не ходили и вели преимущественно ночной образ жизни.
Лидия злобно пнула ногой дерматиновую дверь своей квартиры и
потащилась вниз по лестнице.
Снег на улице еще усилился, перед глазами теперь колыхалась
отвесная белая стена, кое-где подсвеченная мертвенно-синим светом фонарей.
Ничего не попишешь, как говорил когда-то отец. Эмоции
эмоциями, но ключей-то нет.
Когда она скрылась за углом дома, в подъезд неторопливо
зашел молодой человек, поднялся на второй этаж и, коротко оглянувшись по
сторонам, бросил в почтовый ящик длинный белый конверт.
* * *
Димке Шубину исполнилось двадцать лет, и, как все
двадцатилетние, он был совершенно уверен, что знает о жизни все. Осталось
только правильно применить эти знания.
Утром он сказал деду, что собирается в институт и пробудет
там до вечера. Дед ужасно обрадовался, засуетился, стал спрашивать, чего Димка
хочет на завтрак — омлет с ветчиной или творог, овсянку и тосты. Димке стало
его жалко.
Как-то, несмотря на все свое знание жизни, он не учел, что в
последний момент ему неожиданно станет жалко деда.
“Любимый братан” уехал, как всегда, еще до восхода солнца,
поэтому помешать Димке не мог.
“Все идет хорошо, — сказал себе Димка, рассматривая в
зеркале свое отражение. — Не смей раскисать!”
Деду восемьдесят шесть.
Вдруг они больше никогда не увидятся? Ведь еще неизвестно,
как все сложится дальше. А вдруг дед умрет, когда узнает о том, что сделал
Димка?!
Он вцепился пальцами в мраморный край раковины так, что под
ногтями стало больно.
Все равно, все равно ему придется это сделать. Отступать
некуда, сегодня последний срок. Его убьют, если он не решится. Его убьют, и
тогда дед точно умрет от горя. Дед был единственным человеком, которого
интересовал Димка Шубин. Дед и еще Лиза.
— Дима, ты скоро? — спросил дед из-за двери. — У меня
завтрак стынет!
— Да! — хриплым от ненависти к себе голосом отозвался он. —
Я сейчас иду!
Чтобы дед ничего не заподозрил, он открыл золоченый кран.
Вода ровно и успокоительно зашумела в трубах. Стиснув зубы, захлебываясь в
мутной жиже отвращения к себе, он снял крышку с небольшой хрустальной коробочки
и вытащил оттуда тяжелые запонки, хищно полыхнувшие белым бриллиантовым огнем,
а потом еще булавку для галстука. В булавке был всего один бриллиант, зато
здоровый, гораздо больше, чем в запонках.
“Так тебе и надо, — злобно подумал он про брата, — не будешь
свои чертовы бриллианты бросать где ни попадя!”
Он припрятал добычу в карман, и этот жест — как в кино про
воров — почему-то стал последней каплей.
Димка зачем-то сел на пол, взялся руками за края пушистого
цветного коврика, брошенного поверх паласа, и разорвал его пополам. Внутри у
него все корчилось, как будто кто-то поливал внутренности кислотой. Потом он
лег животом на порванный коврик, чувствуя в переднем кармане джинсов увесистые
золотые предметы. Которые он только что украл. Которые брат даже не подумал
прятать, потому что ему и в голову не приходило, что Димка может оказаться
вором.
А он вор, вор, он преступник, которого обложили со всех
сторон свои и чужие, и он не знает, как ему теперь спасаться, и он бежит, бежит
затравленным зверем в надежде, что уйдет, хотя с каждой минутой надежда
становится все призрачнее, все слабее.
Его так тошнило, что пришлось подложить под живот ладони.
Все правильно. У него остался один-единственный выход, и он
намерен воспользоваться им. Он сможет. Он очень ловкий и хитрый, ему двадцать
лет, и он знает о жизни все. Он умный и просто так не дастся.
А брат и без запонок не заболеет. У него таких запонок три
десятка. “Да и наплевать на брата! Если разобраться, то этот надменный ублюдок
вовсе никакой мне не брат. Просто так случайно вышло, что и его, и меня родила
одна и та же женщина”.
— Дима! — позвали из-за двери, на этот раз несколько более
настойчиво и обеспокоенно. — Что ты там делаешь? Выходи сейчас же или
опоздаешь.
— Иду, — сдавленным голосом отозвался Димка, приподнимая
голову с мехового коврика. — Я… я в ванне.
Чтобы все выглядело как можно более правдоподобно, он
намочил и смял огромное желтое полотенце, положенное для него на край ванны.
Наверное, в его жизни больше никогда не будет таких
полотенец, и ровного шума воды в новеньких трубах, и успокоительного тепла
мехового коврика под щекой.
Он справится. Он уже все обдумал, только вот в последний
момент отчего-то раскис. Может, оттого, что жалко деда, а может, оттого, что
пришлось украсть у брата его бриллиантовые бирюльки.
