— Вполне, — решительно отвечала Маша. — Только мне нужно
Катерине Дмитриевне два слова сказать. Можно, Катерина Дмитриевна?
— Легко! — весело ответила жена олигарха, — Мы пойдем
вперед, а вы за нами, джентльмены. Через две минуты, и не раньше.
Она взяла Машу под руку, и они удалились в сторону дома, а
оставшиеся «джентльмены» переглянулись.
— Что они задумали? — спросил Весник и захохотал. — И
вообще, ты бы приглядел за Марьей Петровной, чесслово! Она вон с женой самого
главного нашего олигарха под ручку прогуливается! Ох, не доведут эти прогулки
до добра! Ох, не доведут!… Придется тебе ей зарплату прибавлять!
Родионов вздернул брови:
— До миллиона прибавлять?
Весник дружески его толкнул, так что Дмитрий Андреевич едва
устоял на ногах.
— Пошли, — сказал он, — послушаем, кого там опять
разоблачила Петровна! Кто в очереди следующий, после меня?
— Сейчас узнаем.
— Есть хочется, — добавил Сильвестр. — Ужасно просто.
В гостиной Маши не оказалось, зато были Лида Поклонная, ее
звездный муж и их безупречный продюсер. Мирослава в бархатном костюме,
пригорюнившись, сидела за столом, подле своего «чоловика», и вскочила, только
когда вошла Катерина Кольцова.
Нестор тосковал возле буфета, на котором стоял поднос с
пирожками. Сильвестр так и впился в них глазами и даже облизнулся, а потом
посмотрел на Родионова умоляюще. В отсутствие матери главным начальником он
выбрал Родионова и теперь слушался только его и именно к нему обращал
вопрошающие или умоляющие взоры.
Родионов проследил за его взором и кивнул. Сильвестр
немедленно кинулся к буфету и ухватил сразу два пирога. В каждую руку по
одному.
Веселовский читал газету. Стас Головко качал ногой и время
от времени поглядывал на свое отражение в стеклянной дверце старинного
посудного шкафа.
Его мать, абсолютно спокойная и даже безучастная, сидела на
диване и смотрела в окно, словно там показывали что-то интересное и
необыкновенное. Там ничего не было, кроме лужайки и синей милицейской фуражки,
торчавшей над кустами совершенно неподвижно.
Андрей Поклонный что-то страстно шептал в телефон, и вид у
него при этом был как будто слегка обезумевший.
Мирослава тут же стала восклицать:
— Нэстор, Нэстор, пусть Марыся нальет всем чаю, бо главный
милицейский казав, шо после чаю усих опять допросят и отпустят до дому!
— Слава богу, — воскликнула Лида Поклонная, — а то я себя
чувствую заложницей какой-то! А я, слава богу, не в турецком плену!
— Лидочка, — укоризненно произнес продюсер и показал глазами
на милицейскую фуражку, маячившую в окне, — перестань, дорогая! Мы все устали,
конечно, и переволновались, и слава богу, что все заканчивается.
— Вы правы, — от высокой двустворчатой двери сказала Маша
Вепренцева. Очень громко сказала, и все оглянулись на нее. — Все заканчивается.
Я знаю, кто убил Бориса Дмитриевича Головко. И это один из нас, дамы и господа.
— Занавес! — тихо произнес Весник. — Последнее действие
«Ревизора»!
И беззвучно захохотал.
Сильвестр перестал жевать и тревожно уставился на свою мать,
Родионов протяжно вздохнул. Надежда Головко продолжала смотреть в окно, а Лида
Поклонная подумала и разразилась сатанинским смехом.
— Господи, — давясь этим самым смехом, простонала она, — я
же говорила, что она ненормальная! Она чокнутая просто, эта баба! Матвей, она
ведь чокнутая, да?
Рессель взял ее за руку, и Лида вдруг замолчала, так же
внезапно, как закричала.
— Андрей, — сказала Маша твердо. — Я прошу вас, положите
трубку, пожалуйста. Это займет всего несколько минут.
Неизвестно, что случилось в этот момент, но все как-то сразу
поверили в то, что Маша Вепренцева, секретарша писателя Аркадия Воздвиженского,
действительно знает, кто убил кандидата в украинские президенты. Веселовский
отложил газету, а Стас Головко переместился на диване и перестал таращиться на
свое отражение. Безучастной была только Надежда Головко, хотя история с
убийством касалась ее больше остальных. По крайней мере, Родионов так думал.
Или ошибался?…
— Статья про развод Поклонных, которая появилась в
сегодняшней газете, была написана Нестором. — Маша решила, что нужно брать быка
за рога, пока они все не пришли в себя и не разбежались. Ищи их потом!… —
Мирослава Макаровна! Я права или нет?
— Что?! — тихим-претихим и страшным-престрашным голосом
спросила Лида. — Кто?! Славочка, что это значит?!
— Я сейчас заходила в кабинет к Мирославе Макаровне, —
продолжала Маша. — Вы же никакая не поэтесса, правда? Вы как раз и есть
руководитель водочного бизнеса, которым, по легенде, занимается ваш муж, верно?
Поэтому Головко и принял ваше приглашение — всем известно, что Казимир
Цуганг-Степченко финансирует его выборную кампанию. Только Казимир тут ни при
чем, да? У вас на столе сплошь финансовые отчеты, ведомости и графики поставок.
Цистерны, бутылки, литры и баррели. Нет никаких… рукописей, стихов и поэм.
Мирослава вытащила из рукава кружевной платочек, собралась
было зарыдать, но передумала. Маша явственно видела, что она передумала.
Надежда Головко с любопытством смотрела на нее. Ни горя, ни отчаяния не было в
бледном лице, только странное безразличие, как у животного, которого волокут на
убой и которое знает, что изменить уже ничего нельзя, что рваться и умолять о
пощаде бессмысленно, все равно убьют — так хоть скорее бы!
Маше стало жалко ее, но она твердо решила, что доведет дело
до конца.
— Кто такой Нестор, Мирослава Макаровна?
— Нэстор? — переспросила Мирослава и сунула платочек обратно
в рукав. — Та что вы такое… Та как вы можете?…
— Мирослава Макаровна!
Лжепоэтесса Цуганг-Степченко высморкалась в платок, который
был для этого вовсе не предназначен, скатала его в шарик и кинула на пол. Шарик
беззвучно упал на ковер.
— Племянник мой, — сказала Мирослава решительно, и акцент
исчез из ее речи. — Он начинающий журналист, и ему нужна была сенсация для его
газеты. Я пригласила его, чтобы он получил эту сенсацию.
— Слава! — дрожащим голосом произнесла Лида Поклонная. —
Славочка?! Ты торгуешь водкой и пригреваешь у себя… журналюг?
Мирослава поднялась и подошла к буфету. Постояла, потом
взялась двумя руками за полированную доску, будто хотела ее оторвать.
— Да, торгую, — заявила она громко. — И что тут такого?! Я
торгую качественной водкой, а не какой-то там паленой! У меня европейское
производство, ко мне даже немцы приезжали учиться. И в этом нет ничего…
непристойного!