Когда в доме происходит убийство, считается, что никто
ничего не может есть, потому что «кусок не лезет в горло». Если лезет, то это
свидетельствует о душевной черствости либо о причастности к кошмарному
преступлению.
— Как я люблю май, — пробормотал рядом Родионов и потянулся,
закинув руки за голову, потом охнул и перестал тянуться. — Лето впереди, и все
такое!… В Турцию поедем отдыхать?
— Когда, Дмитрий Андреевич?
— В августе, наверное. Я как раз книжку сдам.
— Как?! — тяжело поразилась бедная Маша, за два дня
совершенно отвыкшая от своих секретарских обязанностей. — Как в августе?!
Марков с ума сойдет! Он ждет ее самое большее недели через две, а никак не в
августе!
Родионов засмеялся — так горячо она вступила в дело!
— Нет, не эту! Следующую.
— За три месяца не успеете, Дмитрий Андреевич.
— Успею.
— Не успеете. Пообещаете и не сдадите, а мне Валентин
Петрович голову снимет!
— Ничего, он снимет, я приставлю. Подумаешь, твоя голова!
Все-таки не моя!
Иногда он шутил именно так, и Маша пропускала такие его
шутки мимо ушей.
За спиной послышались шаги, и появилась Мирослава. У нее был
озабоченный вид — может, «чоловик» вместо «горилки з пэрцем» хватил керосину?…
— Доброго вам дня! Через час второй завтрак, так шо ласкаво
просимо на каву з булкамы!
— Спасибо, Мирослава Макаровна!
— Встретите Олесю, передайте ей, что Стас ее ищет, бедный
мальчик, потерявший отца! Ему нужна ее поддержка, а она куда-то запропала
совсем! И про завтрак ей скажите, будьте ласкавы!
Сейчас она напоминала удрученную деревенскую тетку в своем
нелепо-нарядном костюме, с платком, засунутым за обшлаг рукава, и ничего
демонического не было в ней, и нельзя было даже подумать, что это именно она
вчера никак не могла решить, стоит ли Машу сажать вместе со всеми за стол, «бо»
она прислуга.
— Хорошо, Мирослава Макаровна!
— А город ведь так и не посмотрим, — проводив ее глазами,
сказала Маша. — Сказочный город. Волшебный. Одна Андреевская церковь чего
стоит. Или дом с химерами, который Городецкий построил!
— Кто такой Городецкий?
— Знаменитый киевский архитектор! — Кажется, она едва
удержалась, чтобы не добавить «темнота» или что-то в этом роде. — Он построил в
Киеве несколько домов, и этот самый знаменитый, с мордами, хоботами, горгульями
и прочим. И еще я хотела в квартал за Театром Ивана Франко. Там как в Париже, и
каштаны цветут, наверное!
— Я привезу тебя в Киев, — вдруг пообещал Родионов. — Будем
три дня гулять и больше ничего не станем делать. Я даже роман писать не буду.
Договорились?
Маша Вепренцева сбоку посмотрела на своего работодателя.
Что она могла ему ответить?
Да, договорились? Вези меня в Киев, гуляй со мной по улицам,
пей со мной кофе в маленькой французской кофейне за углом улицы Михаила
Грушевского? Нет, не договорились? Потому что вам-то ничего не будет, а я,
может быть, после всего этого просто-напросто умру, когда позвонит ваша
очередная девушка и вы станете с ней разговаривать обыкновенным голосом, а
потом возьмете машину и уедете на свидание? А мне нельзя умирать, у меня дети
маленькие!
— Пойдемте погуляем, — вдруг предложила она. Просто так,
потому что ей больше не хотелось думать, а хотелось погулять с ним по солнышку.
— До стоянки и обратно. Это, между прочим, не так уж и близко.
Он покивал, соглашаясь, и они пошли в обход, чтобы не лезть
через кусты, как Маша вчера, когда ее то и дело за этим занятием заставали
разные люди.
Она шла и думала — что же здесь все-таки произошло? Что?
Не похоже на политическую драму или на то, что с кандидатом
в президенты разделались конкуренты, хотяу Маши Вепренцевой не было никакого
опыта по части разборок между политиками самого высокого ранга.
Она не видела Головко живым, а мертвым он был чудовищен — из
него вытекло слишком много крови, и он был весь словно пустой, и это было очень
страшно. Маша понятия не имела, что должна чувствовать его жена, а ведь она
видела его! За ней прибежали, когда труп нашли, и она видела!
Родионов рядом пробормотал:
— Красота! — и закурил.
Сигаретный дым, какой-то очень московский, офисный, зимний,
что ли, моментально заглушил запах травы, цветов и близкой воды, «Днипро»-то
совсем рядом, в другой стороне, под обрывом.
Кажется, здесь это называется круча. Или круча — это что-то
совсем другое?
Маша помахала перед носом рукой, разгоняя дым.
Весник непонятно разговаривал по телефону.
Лида Поклонная непонятно о чем разговаривала в кустах со
Стасом Головко.
Олеся неизвестно из-за чего поссорилась с ним.
Неизвестно кто и неизвестно зачем порвал и выбросил
фотографию того же Стаса на диване — в куртуазной обстановке и при халате! Что
там было такого, из-за чего следовало рвать эту самую фотографию?!
Неизвестно кто пригласил на дачу Веселовского — каждый раз
непонятное происходит с разными людьми, и имеет ли это значение? Или никакого
не имеет?
А нож, странные разговоры, неестественный Лидин страх, что о
статье в газете с голыми тетками на обложке узнает ее муж? Или величайший актер
современности привык доверять именно таким газетам? С тетками?
Они шли по дорожке, молчали и думали каждый о своем, пока не
заметили в кустах фуражку с высокой тульей. Похоже, что милиционер с лужайки
переместился в кусты.
Родионов приостановился.
— Как ты думаешь, он ведет оттуда наблюдение?
Маша зашикала на Родионова, потому что, как только он сказал
про наблюдение, фуражка пришла в движение. Видно было только ее; голову, на
которой она сидела, было совершенно не видно.
Фуражка двигалась над кустами, и когда они повернули, стало
понятно, за кем ведется наблюдение.
Возле бассейна в шезлонге лежала Олеся, длинноногая,
загорелая, гладкая, почему-то показавшаяся Маше похожей на флейту.
У соседа Боречки была флейта, и именно такая, темного
дерева, легкая, тоненькая, в бархатном футляре. Маша никогда не слышала, чтобы
Боречка на ней играл, но иногда вынимал ее и показывал соседским девчонкам.
Потом он уехал в Израиль и, по слухам, очень успешно торговал там машинами.
Олеся лежала, скрестив безупречные ноги, и была почти голой
— острые загорелые грудки торчали, и она как-то выпячивала их, чтобы торчали
еще больше.
