Теперь ему казалось страшно важным ее поцеловать.
Он взрослый человек, и никакого особенного смысла он не
вкладывал в простой поцелуй, да и вообще это дело нехитрое, простое дело, и
ничего оно не означает, и он даже думать не будет, просто поцелует ее, и все, и
точка, и хватит, и это ничего, совсем ничего не означает…
Она вздохнула и обняла Родионова за шею, слегка подвинув его
выпирающий локоть, и глаза у нее были закрыты, а он подсматривал сквозь
ресницы!…
У нее оказалась тонкая и нежная кожа, которая странно сияла,
или ему казалось, что она сияет? Она осторожно дышала, и с нежностью,
поразившей его самого, большим пальцем он потрогал ее горло, вверх и вниз.
Уже пора было остановиться, потому что поцелуй затягивался,
уводил их в нечто совсем другое, необъяснимое, невообразимое и — самое главное!
— невозможное на этом диване, в комнате, полной кабинетной мебели, где, кроме
них, была только тишина, и больше ничего.
И он сам сто раз говорил ей про «рамки»!
Эту арию про «рамки» Маша ненавидела.
Во Франкфурте, после какого-то нелегкого дня на книжной
ярмарке, полного встреч, интервью, громогласных немцев-издателей и энергичных
до искр из глаз литературных агентш, они вернулись в гостиницу довольно поздно,
но Родионов вдруг еще придумал, что они должны выпить. Выпить в лобби-баре
«Шератона», где они жили, он посчитал почему-то слишком банальным, и Маша,
всегда и во всем с ним соглашавшаяся, потащилась нога за ногу искать «типичный немецкий»
бар. Ничего такого не было поблизости — все закрыто, и бюргеры уютно почивали в
своих кроватках, укрывшись клетчатыми теплыми одеялами, но они все-таки нашли
бар, крохотный, с двумя игровыми автоматами и алюминиевой стойкой. Возле стойки
стояли три неудобных стула, и какие-то люди играли на автоматах в футбол и
громко переговаривались и хохотали. Хозяйка разговаривала по телефону и налила
им виски, продолжая болтать.
В этом баре они зачем-то напились. Впрочем, напился один
Родионов, а Маша — нет, потому что мысли о завтрашних издателях и агентшах
словно держали ее за горло железной рукой и не давали расслабиться. А Родионов
напился, стал рассказывать какие-то истории из жизни своих армейских друзей —
никогда Маша не знала, что он служил в армии, и он подтвердил с гордостью —
служил, да еще как!…
И вот тогда, совершенно пьяный, он в первый раз и сказал ей
про эти самые «рамки».
Он еще что-то договаривал про армию, а потом вдруг замолчал,
уставился на нее и заявил, что есть «рамки, которые он никогда не решится
переступить». Она прекрасно понимала, что он пьян, и не стала ничего уточнять,
ловить его на слове, добиваться объяснений.
Он потряс головой, допил неизвестно какой по счету стакан
виски и сказал, что, пожалуй, пора идти. На улице Маша взяла его под руку,
потому что шел он все-таки не слишком прямо, и Родионов, посмотрев на ее руку,
опять заявил, что «рамки» были, есть и будут всегда!…
Неизвестно, какой из этого следовало сделать вывод — может
быть, такой, что не будь этих самых проклятых «рамок», все у них сложилось бы
просто прекрасно, но Маша сделала единственный возможный для себя.
У нас никогда и ничего не будет, кроме «рамок», словно
сказал он ей. И не надейся даже!…
Теперь он целовался с ней так, как будто она была последней
женщиной на земле, уцелевшей после вселенской катастрофы, и именно к ней он
стремился всей душой и телом и отдал бы остаток жизни только за то, чтобы
продолжать целоваться с ней, прижимать ее, трогать и трудно дышать.
У него бешено колотилось сердце, и Маша слышала, как оно
колотится, и удивилась тому, что слышно так хорошо.
Наверное, Родионов закончил какую-то специальную школу, где
учили целоваться так, как он, — волшебно, изумительно! — и Маша почти не могла
этого вынести. Он ничего не делал, только целовал ее, держал осторожно и легко,
так что в любую секунду она могла отстраниться или оттолкнуть его, но она не
отстранялась и не отталкивала.
Если бы это было возможно, она бы не остановилась никогда.
Ну вот никогда, и все тут.
От него хорошо пахло, и губы его были приятными на вкус, и
Маша не могла вспомнить, когда она целовалась последний раз, должно быть,
никогда, и что при этом испытывала!…
И все-таки остановился он, а не она. Дмитрий Андреевич
Родионов, знаменитый писатель-детективщик Аркадий Воздвиженский, вдруг оторвал
ее от себя, как будто отсадил в угол, пристально и вопросительно глядя ей в
глаза.
Маша Вепренцева молчала и косилась в сторону, как
провинившаяся собака-колли, а ему хотелось, чтобы она тоже посмотрела на него —
может быть, он тогда что-нибудь понял бы, или оценил бы, или… или…
— Маш, ты…
— Дмитрий Андреевич…
Тут они замолчали, стыдливо, как две красны девицы, заставшие
доброго молодца за купанием голышом в пруду.
Черт возьми, лучше «рамки», чем это стыдливое молчание,
недаром он не хотел сложностей и боялся их!
— Простите меня, Дмитрий Андреевич.
Вдруг он взбесился.
— Не смей извиняться!
Она помолчала.
— Хорошо. Не буду.
Он встал с дивана — не с первой попытки, потому что диван
словно затянул и притопил его, и вместо того, чтобы встать красиво и элегантно,
он некоторое время припадочно дергался, стаскивая себя с плюшевой обшивки,
потом все-таки стащил, отошел и закурил.
Маша из угла дивана следила за ним.
— Ничего не произошло, — буркнул он, — не смотри на меня
так!
Она еще помолчала немного.
— Ничего мне нельзя! — вдруг сказала Маша обычным голосом. —
Извиняться нельзя, смотреть тоже нельзя! А что можно?
Это был спасательный круг, и он ухватился за него, как
хватается утопающий.
Ничего не случилось, вот что означал этот ее обычный голос.
Ничего не случилось, и мы можем быстренько забежать за эти самые «рамки». Это
уже трудно, но пока еще возможно, и если ты выбираешь побег, я предоставляю
тебе такую возможность. Давай. Беги. Путь свободен. Конвой смотрит в другую
сторону.
И он предпочел побег.
Сейчас некогда было раздумывать, почему побег и от чего
такого ужасного его смогут защитить эти «рамки», но одно он знал совершенно
точно. Там, за ними, намного безопаснее, чем с этой стороны.
— Можно поговорить, — буркнул он, и Маша поняла, что
спасательный круг принят. — Давай поговорим, Маш, а потом… разберемся.
Разбираться было не в чем, но она согласилась — потом так
потом. Она всегда и во всем с ним соглашалась.
