Откуда на даче взялся Веселовский, который в Москве ни
словом не обмолвился о том, что собирается в Киев? Или он внезапно собрался? И
кто его на самом деле пригласил, если Маша точно помнит, что в первый раз он
говорил, что Поклонный, а во второй раз кто?… Мирослава?…
Забыл? Или наврал?
И какое все это имеет отношение к нему, Родионову, черт
побери все на свете?!
Он постоял перед окном и покрутил искусственный цветок,
выдернутый из вазы. И кому это, скажите на милость, в голову прищло в разгар
весны в теплой, травной и солнечной Украине ставить в вазы искусственные
цветы?!
Внизу на лужайке кто-то стоял, сверху было не разобрать, кто
именно, кажется, Веселовский.
— Уродство какое-то, — вдруг громко сказал знаменитый
ведущий, — хорошо, что ты мне сказал! Нашел кому показывать! И главное —
зачем!? Хорошо, что я… уже избавился от этого!
Второй ответил что-то вовсе неразборчивое, и Веселовский
скрылся в кустах, отделяющих бассейн от лужайки. Сонную тишину нарушал теперь
только стрекот газонокосилки — здесь ведь наверняка и садовник есть, как не
быть?
Родионов вышел в коридор и посмотрел налево, а потом
направо. Никого не было в коридоре, и никаких голосов не доносилось.
А жаль. Жаль.
Сейчас в соответствии с детективным жанром как раз неплохо
бы подслушать какое-нибудь объяснение, решительно все расставляющее по местам,
полноценное, чтобы уж ни в чем не оставалось никаких сомнений и чтобы имя
преступника было названо, а то что за объяснение без имени!…
Интересно, комната, где… убили Головко, опечатана или нет?
Родионов еще постоял, покачиваясь с пятки на носок, еще
посмотрел налево и направо и двинулся в противоположную от лестницы сторону.
Скрипнула половица, и Родионов замер.
В этой комнате вчера мылся кто-то, кого Маша, на свое
счастье или на беду, так и не смогла разглядеть, а в раковине лежал
окровавленный нож. Какой-то… совсем неправильный убийца. Нетрадиционной
ориентации, сказал себе великий писатель-детективщик. Выходит, он зарезал
Головко и пошел себе спокойненько мыться под душем?! Он мылся, а Головко лежал
через одну комнату от него, остывающий, мертвый, и в любую минуту кто угодно
мог зайти и обнаружить… тело? И, следовательно, убийцу тоже?! А нож? Где он
взял нож и зачем мыл его в раковине?! Почему не бросил возле тела, ведь нынче
все, кто хоть один раз в жизни смотрел по телевизору хоть один сериал, отлично
знают, что орудие убийства с собой уносить глупо и как-то вовсе бессмысленно,
его нужно бросать на месте преступления, разумеется, без всяких следов
отпечатков?!
Он мылся, а Машка была в двух шагах от него, идиотка!…
Тут вдруг равнодушный и холодный Дмитрий Андреевич Родионов
весь залился холодным потом, так что шее под воротником рубашки моментально
стало мокро.
Что было бы, если бы он… увидел? Если бы убийца увидел ее в
зеркале?! Увидел и понял, что она тоже… видела и поняла?!
И что, если он… ее видел?
— Господи, — вслух сказал Родионов. — Господи.
Мы знаем, что видела Машка, но с чего мы взяли, что он не
видел ее?! Только потому, что она не разглядела его в зеркале?! Или потому, что
он в ту же самую секунду не зарезал и ее тем самым ножом, который лежал в
раковине?!
Пот на спине превратился в лед, замерз и сковал шею, не
повернуть, не шевельнуться.
Если видел, он не остановится. Воображение,
профессиональное, писательское и черт знает какое, услужливо нарисовало
картинку — так из затуманенной глубины зеркала начинают проступать знакомые
очертания.
Вот медленно приоткрывается дверь, шум воды становится
слышнее, тянет прохладным воздухом, и подернутое банной дымкой стекло
проясняется, и человек, насторожившийся и приготовившийся ко всему, видит
любопытный глаз, и краешек щеки, и темные взлохмаченные волосы — Машины. Он
ждет, изо всех сил старясь не дышать, и, помедлив, она тихонько прикрывает
дверь, а он переводит дух, моет под водой от крови нож, затем наскоро
заворачивает краны и думает только о том, что должен заставить ее молчать.
Это очень просто. Для этого ее нужно всего лишь убить.
Он уже убил и знает теперь, как это делается. Он убил не
один раз — а двадцать семь, именно столько ножевых ранений насчитали
следователи, приехавшие ночью. Он кромсал ножом тело снова и снова, и кровь
лилась и била фонтанами, и он чувствовал ее запах и вкус на губах, и не мог
остановиться, и все убивал, убивал и убивал…
Маша? Маша?!
Я должен ее найти. Немедленно. Прямо сейчас.
Я найду ее, возьму за руку и не отпущу от себя ни на шаг.
Что я буду делать, если…
Вот с этим самым «если» и вышло что-то совсем уж скверное.
Его подвело профессиональное, писательское и черт знает какое воображение. Не
нужно было этого самого «если».
Вдруг он увидел, как она лежит, распластанная на полу,
неловко и неестественно подогнув под себя окровавленную, вывороченную руку, и
ее алебастровое лицо, как будто обведенное мелом, выступает из черноты, и он
точно знает, что она умерла, потому что у живых нет и не может быть таких лиц.
И еще он знает, что нельзя смотреть ниже, на то месиво, в которое превратилось
ее тело, и все-таки он смотрит, потому что не может не смотреть.
Родионов бегом бросился по коридору, скатился с лестницы,
чуть не сшиб по дороге какую-то тетку — то ли Лиду Поклонную, то ли Мирославу,
он не разглядел и не остановился, и влетел в гостиную.
Маши Вепренцевой там не было. Он был так уверен, что она
там, что сразу не поверил своим глазам. Но ее не было. Франтоватая горничная в
переднике с кружевцами убирала со стола и с буфета утренние яства, и «чоловик»
похрапывал в кресле. В безвольно опущенной руке у него был стакан.
Родионов оглядывался, как волк, загнанный в красные флажки.
— Где моя помощница?
Горничная посмотрела на него и улыбнулась вопросительной
улыбкой.
— Здесь была моя помощница, Марья Петровна! Где она?
— Я никого нэ бачыла, пан.
За спиной у него распахнулась дверь, и он нетерпеливо
оглянулся. Ему казалось, что он теряет время, теряет безвозвратно,
окончательно, что именно он будет виноват в том, что ее белое алебастровое лицо
в луже крови окажется таким неживым!…
— Что-то случилось?
— Где моя помощница?!
— Понятия не имею, — фыркнула Лида Поклонная. — Мне до нее
дела нет. И вообще, вы уверены, что она помощница, а не стукачка журналистская?
Родионов отмахнулся от нее. Вдруг он вспомнил про телефон.
Можно же позвонить! Вот просто взять и позвонить и приказать ей бежать к нему и
не отходить ни на шаг! А вообще лучше всего будет приковать ее к себе
наручниками до той самой минуты, пока они не сядут в самолет, чтобы лететь в
Москву.
