Из дому никого не выпускали, и пришлось звонить Ивановой,
выдумывать какие-то причины, отменять утренний эфир на телевидении, и завтрак,
и совещание, и, возможно, даже встречу с читателями. Неизвестно, когда всех
отпустят.
Впрочем, в их положении тоже не было ни общности, ни
равенства, потому что Кольцовы уехали сразу же, как только все случилось.
Уехали, и все.
По участку пробежала охрана, прочесывая его от Днепра вверх,
к стоянке автомобилей, — искали что-то, а может, кого-то, — потом подогнали
прямо к подъезду две огромные, страшные, черные машины.
Маша смотрела на них из окна.
Первый джип выглядел несколько более цивилизованно, а второй
был похож на дредноут времен Первой мировой войны — косолапый, широкозадый,
устойчивый, с узкими окнами и плоским капотом.
— Ужасная машина, — сказала Маша Родионову, когда тот
подошел, — гроб с музыкой.
— Это не гроб с музыкой, а «Хаммер», — равнодушно поправил
Родионов. — Для охраны — то, что нужно!…
Охранники подошли, стали в круг, и из дому вышли Катерина,
ведущая за руку своего сына, а следом и батяня, державший в каждой руке по
мобильному телефону. Маше подумалось, что, если бы он мог, как мартышка,
держать телефоны еще и в задних лапах, он бы непременно их держал!
Их никто не провожал, ни Мирослава, ни ее «чоловик», ни
Нестор — никто!… Тимофей Ильич сбежал с крыльца, не отрываясь от телефона, взял
за руку жену и поволок ее в машину. Она пошла. Он пропустил сына, подтолкнул на
заднее сиденье жену, охрана закрыла дверь за ними и за «самим», поместившимся
на переднем сиденье. Зашуршали шины, приминая гравий, и тяжеленные,
здоровенные, бронированные автомобили тронулись почти неслышно и пропали из
виду, как будто их и не было.
Маша Вепренцева дорого бы дала, чтобы иметь возможность вот
так пропасть из виду, ни на что не обращая внимания, ни о чем решительно не
заботясь, только о спокойствии близких, которое было так ужасно, так
непоправимо нарушено.
И еще она подумала, что Тимофей Ильич недоволен именно этим
— что Головко убили, не спросив у него разрешения, не «приняв в расчет», что
здесь рядом он, великий и ужасный Тимофей Кольцов, и его стая, которую он
защищает! Как такое возможно — чтобы убили почти у него на глазах, что за
неуважение!
Когда прибыла милиция, Тимофея Ильича и след простыл. Нет
его и не было никогда.
Как хорошо быть генералом, как хорошо быть генералом, лучше
работы я вам, сеньоры, не назову!…
— Маша!
И ребенка своего спрятали от всех бед и напастей. Увезли, и
теперь никто не посмеет ни о чем его спрашивать или напоминать об ужасных
событиях или…
— Маша!
— А?
— Маш, свари мне кофе.
— Чего вам сварить?!
— Кофе. Свари, пожалуйста.
Иногда Родионова посещали просто изумительные идеи.
— Дмитрий Андреевич, — пробормотала Маша Вепренцева, — где
же я здесь сварю кофе?
В поисках поддержки Маша повела глазами и уставилась на
Весника. Ну, хоть ты скажи ему, что кофе в этом доме я варить не могу!
Весник отлично понял ее молчаливые призывы к поддержке.
— Да, — вступил он, — мне тоже свари! Это же надо, какую они
бурду подали!
И хотел было захохотать, но вовремя вспомнил, что хохотать
при сложившихся обстоятельствах неприлично, и не стал.
И мужчины было заговорили друг с другом, уверенные, что Маша
сейчас кинется варить им кофе, но она не кинулась.
— Дом чужой, — сердито сказала она, косясь на Мирославиного
«чоловика», который все смотрел в угол, — и полно народу, которого я не знаю. Я
на кухню не пойду.
— Ну, если ты знаешь еще какое-то место, где можно сварить
кофе, иди туда, — милостиво разрешил Родионов.
Иногда он был просто невыносим.
«Я должна его разлюбить, — подумала Маша мрачно. — Вот прямо
сейчас взять и разлюбить. Он мне не подходит. Он совершенно не думает обо мне.
Он заставляет меня варить кофе, и ему наплевать на то, как при этом я буду
выглядеть в глазах окружающих! Ему наплевать на то, что Мирослава вчера весь
день называла меня прислугой, и сегодня он сам отсылает меня на кухню!»
По светлому паркету зацокали каблуки, и в столовую влетела
вышеупомянутая Мирослава. На ней был бежевый брючный костюм, очень элегантный и
свежий, простенькая блузка а-ля Катерина Кольцова, соломенные босоножки, и на
лацкане приколот букетик незабудок — это после бессонной ночи с убийством!
Прическа у нее была величиной с дом и сильно налачена, губы неправдоподобно
алы, и крохотный кружевной платочек она держала за обшлагом рукава.
— Казимеж! — воскликнула она, завидев «чоловика», — Казимеж,
я погано себя почуваю! Видвези мэнэ до ликаря, а то я чуть не померла! Казимеж!
Ты бачишь или не бачишь, что жинке дуже треба до лекарни!
Казимеж не подавал никаких признаков жизни, и неясно было,
«бачит» он или не «бачит» то, что происходит с его супругой.
Мирослава бухнула на стол кипу свежих газет, повернулась и
будто только что увидела московских гостей. Гости молчали, слушали, болтали ложечками
в чашках.
— Ах, доброго дня, доброго дня, хотя хде уж то добро!…
Все вразнобой поздоровались. Мирослава Цуганг-Степченко
бочком присела на краешек стула, вынула из-за обшлага платочек и прижала его к
губам.
— Что же это такое делается, когда людей убивают! Та как это
можно назвать, если не беспредельный беспредел?!
Все молчали. Не знали, как еще это можно назвать.
— Та Борис Дмитриевич бул самый что ни на есть шановний
чоловик, и в нашом мисте, и во всий незалежной Украйне! И так загинул, загинул,
та еще в моем доме! Матерь Божья, шо теперь буде, шо буде з нами?!
Весник осторожно хихикнул, потом кашлянул и старательно утер
губы льняной салфеткой, накрахмаленной, как в кремлевском буфете, до состояния
картонной твердости.
— Та хто ж посмел его так! Мабуть, нихто и не узнае, хто
зробил то черно дило!
— Славочка, — вдруг изрек Мирославин «чоловик», и Маша с
изумлением на него воззрилась, — Славочка, ты в экстазе и говоришь на нашей
мове, а гости мову не понимают, им по-русски бы надо…
Говорил «чоловик» так, словно пытался объяснить посетителям
зоопарка, что макаки не понимают человеческий язык, что уж тут поделаешь,
придется жестами, жестами!… На гостей он по-прежнему не смотрел.
— Та боже ж мой, все ж ясно! Борис Дмитриевич наш самый
любимый, самый любимый! Нихто из политиков стильки не зробив для Кыева, скильки
пан Головко!
