Маше позвонила Ольга Иванова, глава киевского
представительства, и стала объяснять что-то про завтрашний день, кто кого и где
встречает, а Маша от усталости и напряжения, в котором провела весь этот
длинный и не слишком удачный день, ее почти не слушала.
Кажется, Ольга быстро поняла, что Маша не слушает, потому
что вдруг сказала:
— Маш, ты что, спишь?
— А?
— Бэ! Ты спишь, что ли?
Маша потерла лоб:
— Я что-то устала, Оль, — сказала она так, чтобы никто не
услышал.
Никто не должен был знать, что Маша Вепренцева может устать,
как простая смертная! Она не простая, она самая лучшая, и Аркадий Воздвиженский
должен об этом все время помнить, даже если она сегодня так и не смогла найти
ему книжку на подпись!
— День такой, — согласилась Ольга, — и у меня все вверх
дном, хотя здесь-то сегодня все просто, вас нет, и я только два раза съездила в
книжный магазин, где Воздвиженский завтра автографы раздает, и в кафе «Бабуин».
— Бабуин? — не поняла Маша.
— Та это такое местечко чудненькое, — запела Ольга,
моментально переходя на малороссийский распевный ритм, — та тебе там
понравится, Манечка!… Это кафе такое литературное, тебе Табакова должна была
рассказать! Там как будто коммунальная квартира, а на самом деле несколько зал,
одна большая, а остальные поменьше!
— Залы?
— Ну да, да, залы! Там мы будем после телепередачи, там же у
нас и кофе-брейк, кофейный перерыв, значит, и после перерыва у нас там еще
встреча с литературной общественностью, но это уже не слишком долго. Если ты
скажешь, я Виталика попрошу, он вас на Днепр в перерыве свезет, пока я на радио
позвоню!
Виталиком звали водителя.
— Ольга, — взмолилась Маша, — я ничего не помню, а книжка
записная у меня в портфеле, а портфель непонятно где! Давай мы завтра все
обсудим, а? Сил у меня нет.
— Та ни у кого нет, — сказала Иванова, — а все потому, что с
полдня дождь хлещет. И влажность дикая, как у субтропиках!
— У каких субтропиках?
— Ах, боже ж мой, есть такая климатическая зона —
субтропики!
— Ольга, — подозрительно спросила Маша Вепренцева, — ты надо
мной смеешься, да?
— Ну конечно, — успокоила ее Ольга, — ты что-то, мать,
устала, видно. И дождь у нас с трех часов не переставая льет, вот давление и
скачет!
— А у нас нет дождя.
— Да что ты говоришь? А у нас как из ведра хлещет. Ладно,
отдыхай, Манечка. Отдыхай, а завтра договоримся обо всем, ладненько?
«Хотелось бы мне знать, — думала Маша Вепренцева, волочась
по лестнице, — где именно я стану отдыхать, если я понятия не имею, где моя
комната!»
Очень хотелось спать, может быть, еще и потому, что весь
день была жара, ее Маша переносила хуже, чем холод. Она шла по лестнице и
мечтала сразу же завалиться спать, и знала, что не завалится. Следовало сделать
еще несколько звонков, ванну принять, а также непременно поухаживать за собой
на сон грядущий.
Немного крема на веки, немного на подбородок и непременно,
непременно похлопать себя, чтобы на шее не нарастал жир, крем от трещин на
пятки, а то летом замучаешься, и самой главной составляющей ухода были таблетки
под скользким названием асклезан, и их следовало пить «от вен». Маша, как все
молодые женщины, очень переживала за свои ноги и страшилась грядущего
варикозного расширения, и потому практиковала таблетку каждый день, с тех пор,
как врач в поликлинике сказал ей, что этот самый асклезан и есть самое верное
средство.
Так что сразу не завалишься, надо хоть Сильвестра положить —
он на ходу спит!
Сзади топал и сопел Сильвестр, изредка судорожно и во весь
рот зевая. Он всегда держался до последнего, утверждал, что вовсе не хочет
спать, что только младенцев укладывают так рано, таращил шоколадные глаза и все
время восклицал: «Ну, мам!…» А потом у него словно кончался завод, и жить
дальше он не мог решительно. В этот момент окончания завода его нужно было
срочно пристраивать спать, потому что он приваливался к чему угодно — к стене,
к дивану, к матери, некоторое время держался, а потом начинал ровно и глубоко
дышать, укладывать голову, вытягивать длиннющие худые ноги с выпуклыми
коленками, и добудиться его было совершенно невозможно.
Теперь он шел по лестнице следом за Машей и то и дело
утыкался ей в спину, потому что сзади его подталкивал Родионов, ворча:
— Не спи, парень, не спи, замерзнешь!
А как можно не спать, когда глаза закрываются сами, и ноги
странным образом задевают друг за друга, и в голове какой-то далекий и очень
приятный гул, будто море шумит, и хоть одно важное дело так и осталось
несделанным — чаю-то они не попили! — но все равно дневные заботы кончились, и
все хорошо, так хорошо, что просто и не может быть лучше, и сейчас мы дойдем до
постели, и мама накроет одеялом, и поцелует, и погладит, и на подушке еще
останется ее запах, такой знакомый, такой важный, такой утешительный, что можно
будет легко и радостно спать, спать, спать до самого утра, и день начнется
чудесно, и все, все будет только чудесно…
— Стой! — приказал Родионов и придержал его за плечо.
Сильвестр глубоко вздохнул и привалился к нему. Этот человек
был большим, намного больше матери, и очень твердым и теплым. Сильвестр повозил
щекой, устраивая голову удобней.
Что это такое, почему люди не умеют спать стоя?!
— Парень! — сказал Родионов и придержал его, потому что
Сильвестр начал валиться. — Парень, мы еще не дома! Твоя мать потеряла комнату
и не знает, где вы живете!
— Чай завтра попьем, — пробормотал Сильвестр и опять потерся
о Родионова, — три стакана…
— Кажется, здесь, Дмитрий Андреевич, — из конца коридора
сказала озабоченная Маша. — По крайней мере, в прихожей мои саквояжи.
— Значит, и комната ваша.
Сильвестр все валился.
— Ах ты, боже мой! Вот нагулялся-то!…
— Извините, Дмитрий Андреевич!
— Иди ты в баню, — сказал Родионов сердито и подхватил
Сильвестра на руки. — Дверь подержи.
— Дмитрий Андреевич, не надо, он же тяжелый!
— Сказано, в баню, значит, в баню, — шепотом сказал Родионов
и втиснулся в дверь, — где кровать, Маша?! И свет зажги!
Она протиснулась следом за ним, нашарила выключатель.
Раздался щелчок, свет залил комнату, и они увидели…
На полу, прямо посреди ковра, ничком лежал человек.
Одна рука у него была откинута в сторону, а вторую он
прижимал к животу. Под ним было гигантское мокрое пятно, казавшееся на ковре
абсолютно черным и только на светлом паркете ставшее красным.
