— Мне некогда смотреть, — отрезал Кольцов, — вы смотрите,
если вам надо.
— Да мы тебя и не приглашаем! — утешила его Катерина. — Мы
ребенка приглашаем, Сильвестра. Отпустите его с нами?
— Спасибо вам большое, — начала Маша, — это очень приятно и
очень неожиданно для нас, но…
— Ну конечно, отпустим, — перебил ее Родионов. — У нас очень
плотная программа, а он с удовольствием с вами съездит.
Маша отчетливо всхрюкнула, никто не обратил на нее внимания.
— Мы хотели еще на днепровские кручи. Нам сказали, что это
где-то по той же дороге, что и Конча-Заспа.
— Что такое Конча-Заспа? — удивился Кольцов.
— Это то место, где мы сейчас, Тим, — охотно объяснила его
жена, — вот по этой же дороге, только чуть дальше, мне водитель говорил.
Общество им внимало, стараясь не упустить ни единого слова.
Один только Весник делал вид, что Тимофей Кольцов его не интересует, продолжал
с энтузиазмом жевать и даже говорил что-то на ухо Веселовскому.
— Так что мы в первой половине дня в Лавру, а потом на
кручи. Мы бы взяли Сильвестра на целый день, если вы не возражаете.
— Кать, отстань от них, — посоветовал Кольцов, — ты же
видишь, у них свои планы!
— У нас разве планы? — осведомился Родионов у Маши.
— Я… не знаю.
— Они не знают, Кать.
— С нами ваш мальчик будет в полной безопасности!
— Я знаю, знаю! — вскричала Маша Вепренцева.
— Она знает, Кать!
Он играет, поняла Маша. Он опять играет со своей женой в
игру под названием любовь.
В эту игру играют четверо, вспомнилось ей. Пятый все время
выбрасывает.
Нет, неправильно. В эту игру играют двое, и один из них все
время старается переиграть другого.
Нет, не переиграть. Это как-то слишком… похоже на спорт.
В эту игру играют двое, и одному все время интересно
поражать воображение другого. Удивлять. Заставлять его смеяться, или
возмущаться, или удивленно ахать.
Мне это знакомо. Собственно, именно я это и придумала. Мне
все время нужно поражать его воображение — тем, что я лучше всех вожу машину,
или веду переговоры, или общаюсь с прессой, или варю кофе, или выбираю ковры
под одобрительное кивание усатого турка-эфенди в белоснежной рубахе и очках.
Меня все время тянет сделать что-то такое, чего он не сможет
забыть или на что обязательно обратит внимание, что-то особенное, эдакое,
доказать, как много он теряет, не обращая на меня внимания! Как много он
потеряет, когда я вдруг перестану выделывать вокруг него все эти пируэты и
пассы, когда вдруг мне станет неинтересно, и не подозревает он, бедный, что ему
в тот момент тоже станет значительно менее интересно!
Жить станет неинтересно. Все станет неинтересно.
В один прекрасный день ты скажешь или сделаешь что-то, чего
я не смогу пережить. Или… простить. Да, простить. Например, по телефону
очередной своей подружке скажешь ты: «Я тебя люблю» — и все. Мне этого будет
достаточно. Мне станет неинтересно.
Нет, возможно, мы останемся коллегами и даже, может быть,
командой, дай бог здоровья всем журналистам, введшим в обиход это замечательное
слово!
Я удобна тебе для работы. Ты платишь мне зарплату. Полное
равновесие.
Я больше не буду прислушиваться к твоим шагам в кабинете,
улавливать твое душевное состояние, определять по носу, в каком ты настроении,
спал ли, работал ли или опять полночи промаялся бессонницей и еще полночи
прокурил, думая унылые ночные мысли! Я перестану смотреть тебе в рот,
откладывать «на потом» важные вопросы, которые мне нужно обсудить непременно с
тобой, пересказывать тебе содержание вчерашнего фильма, когда в машине ты
ноешь: «Ну, поговори со мной!» Я перестану упиваться ожиданием радостных
перемен или предстоящих интересных и важных дел вроде Невского книжного форума
в Питере, ведь я так люблю поехать с тобой куда-нибудь, совершенно неважно
куда, в Питер или в Париж!… Я даже вытащу из твоей машины все свои вещи —
темные очки, салфетки, медвежонка на веревочке, «Орбит сладкая мята» и запасные
туфли, припасенные на тот случай, если отвалится каблук. Вытащу, чтобы в твоей
жизни не осталось моего личного присутствия, вытащу, чтобы не нашла их та,
другая, которой ты так опрометчиво сказал в телефон, что любишь!…
И ты останешься один. Нет, может быть, и не один, но уж
точно — без меня, без моего мира, без того, что сейчас кажется таким привычным
и само собой разумеющимся, а потому неважным и постоянным.
Куда же оно денется, если это так просто и понятно и не
может быть по-другому?!
— Ма-ам, — протянул рядом Сильвестр, стараясь говорить
басом, — ну можно?…
Сгоряча, да еще под пристальными взглядами олигарха и его
жены, Маша Вепренцева разрешила своему сыну поездку и на кручи, и в Лавру, и
этот вопрос, слава богу, был снят с повестки дня.
Книжки, чтобы подписать олигарху, у Воздвиженского не
оказалось, и он начал было вздергивать брови и улыбаться неприятной улыбкой, но
Весник вдруг, как фокусник из шляпы, вытащил откуда-то последний роман
детективного гения и отодвинул стул, и подошел, и подал книгу, и, таким
образом, оказался включенным в «особый» круг, и Родионов быстро познакомил его
с Кольцовым.
Маша чувствовала некоторое разочарование — вот за этим и
приезжали?! Ради этой одной минуты, когда Кольцов слегка похвалил
Воздвиженского за то, что тот «глупостей не пишет», а Весник оказался «готов к
услугам» и «на высоте положения» и тоже добился своей цели — знакомства с
олигархом! И все?! Сейчас все разойдутся по своим спальням — те, которые их
найдут, конечно, потому что некоторые, как выяснилось, ничего такого найти
решительно не могут! — утром будет завтрак и разъезд гостей. И все?! Все?!
Позвольте, а еще был обещан кандидат в украинские батьки! Он
куда девался?! Ждали, ждали моржа, а объявилась только его половина! Нет, не то
чтобы половина, этот тоже вполне целый, но второй-то где?!
Спросить было не у кого, не у Мирославы же спрашивать, на
самом-то деле! Тимофей Ильич десерт проигнорировал, ушел, за ним убралась его
охрана, а жена осталась. Она тоже посидела за столом не слишком долго и ушла в
бильярдную, светившуюся молочным светом и отливавшую зеленым сукном, где Михаил
и Сильвестр продолжали бурно гонять шары, так что до столовой долетал
деревянный треск от сталкивающихся киев.
Мирослава подсела к Лиде Поклонной, Олеся разговаривала с
Надеждой Головко. Ни Стаса, ни Веселовского не было видно, а Весник с
Родионовым методично пили виски — кто кого перепьет.
Мирославин «чоловик» с трудом донес себя до бархатной
оттоманки, с трудом уселся, с трудом собрал лицо в кулак, придал ему некое
выражение и сидел с этим самым выражением совершенно один. Нестор показался,
обвел глазами «залу» и исчез. Андрей Поклонный все разговаривал по телефону, а
Рессель следил за ним, то ли брезгливо, то ли с раздражением, трудно было
понять.
