Она повернула и пошла в обратную сторону и скоро дошла до
развилки. Один плиточный рукав уходил направо, а другой — круто налево. Маша
остановилась в задумчивости.
Солнце пекло, птицы пели, пахло лугом и близкой водой —
видно, не наврала Мирослава Цуганг-Степченко, и «Днипро» был где-то близко. Шее
стало жарко, Маша подняла голову и посмотрела в небо. Оно было очень высоким и
очень синим, будто нарисованным лаковой краской.
Снять бы пиджак и туфли, — брюки на самом деле тоже можно
снять! — нацепить джинсы с драными коленками, чтобы не было жалко и чтобы
ветерок продувал, сверху финтифлюшку, вроде той, что была на жене олигарха, и
бродить под соснами, и ни о чем не думать!
Нет, думать что-нибудь романтическое, вроде того, например,
что Родионов так не хотел лететь без нее, что даже согласился взять Сильвестра
с ними! Может, она ему нужна больше, чем он думает, и даже больше, чем думает
она сама, и уж точно больше, чем думают Весник, Марков, Табакова и Лазарь
Моисеевич Вагнер, вместе взятые?
Ужасно, что в голове у нее такая ерунда. Ужасно.
Маша выбрала дорожку и пошла по ней. Дома все еще не было
видно, зато издалека она услышала поросячий победный визг своего сына, значит,
продвигается в правильном направлении.
С правой стороны от дорожки вдруг что-то сильно треснуло,
словно палкой ударили по стволу, и чей-то голос сказал громко:
— Нет, не так!
Голос был женский, и Маше показалось, что она его узнала.
— А как иначе?! Как все это понимать?! Если ты не хочешь
иметь со мной дела, скажи! Скажи, скажи!… И я тогда приму меры. — Это говорил
мужчина.
— Вот именно, меры! — Маше, приостановившейся на дорожке,
показалось, что женщина плачет. — Ты примешь меры! А обо мне ты подумал?! Ну
что я буду делать?!
— Не знаю. Да мне это все равно!…
— Я не могу.
— А мне что прикажешь?… Я жду еще день, и все, поняла?
Только один день.
— Но я же…
— А мне наплевать! Я тебе сказал, и все! Это мое последнее
слово!
Женский голос принадлежал Лиде Поклонной, а мужской Маша так
и не узнала. Затаившись, она ждала. Что будет, если кто-то из них выйдет на
дорожку и увидит ее?!
— И не смей больше говорить мне, что не можешь, — продолжал
мужчина. — Я не стану слушать. Еще день, и я сделаю это сам. Поняла? Я тебя
предупредил!…
Видимо, Лида Поклонная рыдала за кустами, Маша слышала ее
судорожные всхлипывания. Неужели косметолог ей не объяснил, что рыдать еще
более вредно, чем поднимать брови?!…
Подумав про косметолога. Маша почувствовала себя свиньей. У
человека проблемы, пусть даже у такого… своеобразного, как Лида, а она, Маша,
нисколько ей не сочувствует.
Снова легкое шевеление, шелест веток, и все смолкло. Маша
бросилась вперед по дорожке, чтобы успеть отбежать как можно дальше. Не было
никакого поворота, за который можно было бы забежать, и шалаша не было, и
охотничьей сторожки. Сейчас человек, который за кустами угрожал красавице Лиде,
выйдет на дорожку и увидит Машу, и поймет, что она подслушивала. Почему-то
вспомнился ей телефонный звонок, и гадкий голос, который угрожал ее детям, и
еще то страшное, что случилось с ней ночью перед самым отлетом в Киев.
Налетел ветер и зашумел высоко-высоко. На дорожке позади нее
раздалось отчетливое цоканье, как будто шедший следом был подкован лошадиными
подковами. Маша заметалась.
Прятаться по-прежнему оказалось решительно негде, и ей бы не
прятаться вовсе, но она уже металась, и нужно было как-то завершить эти
метания. Маша сиганула на траву, чуть не упала, увязнув каблуками в земле,
побежала и юркнула за сосну. Нельзя сказать, что это было надежное убежище, но
все лучше, чем никакое.
Цоканье приближалось. Маша поглубже задвинулась за сосну, но
обнаружила, что спина и зад оказались вне укрытия. Тогда она дернулась вперед,
но тут из-за сосны вылезла грудь. Пока она втягивала то грудь, то живот, то
зад, на дорожке показался молодой человек, совершенно беззаботный.
Маша его не знала.
На нем были светлые джинсы, коротенькая маечка, открывающая
совершенный загорелый живот с совершенным мужественным пупком, в котором
блестело что-то, как бриллиантовая звезда, а на плечи был накинут уютный
свитер. На его щеку падали длинные, высветленные на концах пряди, и он
вскидывал головой, сметая их с лица, и делал это весьма элегантно, хотя его никто
не видел. Кажется, он даже насвистывал.
Кого— то он ей напоминал, но Маше из-за сосны было не
разглядеть. Он жизнерадостно цокал ботинками, вскидывал голову, как будто
гарцевал по дорожке, и все уже почти обошлось, но тут вдруг в кармане Машиного
пиджака грянул марш мобильный телефон.
О боже!…
В дачной лесной тишине марш грянул так, словно под сосной
внезапно ударил симфонический оркестр.
Молодой человек вскинул голову и глянул в Машину сторону.
Сосна могла служить укрытием, пока незнакомец не знал, что она там. Как только
он услышал марш, сосна укрытием быть перестала.
Маша яростно выхватила из кармана мобильный, так что
вывернулась подкладка, улыбнулась судорожной улыбкой в сторону молодого
человека, который вытаращил на нее глаза, открыла крышечку и сказала:
— Але!
Щекам и шее было так жарко, что от этого жара трудно стало
дышать.
— Маш, ты куда пропала?
Это Родионов обеспокоился ее долгим отсутствием.
Она выбралась из-за сосны, поправила туфлю, как будто только
для этого — для того, чтобы поправить ее, — она за сосной и пряталась, и пошла
по траве к дорожке. Молодой человек рассматривал ее с живейшим интересом.
— Маша!! Маш, ты меня не слышишь?!
— А?
— Бэ!
— Я вас слышу, Дмитрий Андреевич.
— Ты где?
— Я… гуляю.
— Чего ты делаешь? — поразился Родионов.
Маша уже почти дошла до молодого человека и остановилась. Он
и не думал уходить.
— Дмитрий Андреевич, я сейчас приду.
— Да уж, пожалуйста, — пробормотал Родионов. — Мне нужны мои
книжки. У нас есть с собой? Але, Маш!
— Да, да, есть, я принесу. Сейчас.
И нажала «отбой». И сказала со всем легкомыслием, на которое
только была способна в данную минуту:
— Здравствуйте.
— Доброго дня, пани. Дуже радый вас бачыти. Заблукали?
