С тех пор Катерина всегда приходила с ним к дяде Грише и
картошку приносила, и Кольцов перестал мучиться оттого, что никак не может
расплатиться.
Тимофей Ильич вспомнил все это в одну секунду и в очередной
раз жарко поклялся себе, что никогда, ни при каких обстоятельствах его дети не
останутся без него. Он твердо об этом знал, как будто посоветовался с богом и
тот шепнул Тимофею на ухо нечто ободряющее и утешающее: ничего, обойдется.
— Тимка, ты что? — спросила рядом жена, которая всегда
как-то умудрялась почувствовать его состояние. — Ты что? Тебе плохо?
— Мне хорошо, — громко сказал Тимофей Ильич.
Специально так громко, чтобы громкость она слышала, а больше
ничего не слышала. — Значит, так. Мы едем на эту самую тусовку, куда нас кучер
везет. Будем там столько, сколько мне нужно, чтобы с Астаховым поговорить.
Потом едем домой и… сидим с детьми. Поняла?
— Поняла, — согласилась Катерина. — Что ж тут непонятного?
Тим, а Воздвиженский Аркадий, большой русский писатель, на той даче под Киевом
будет? Ну, с которым ты все хотел познакомиться! Или мне как-то по-другому
организовать ваше с ним рандеву?
— Да наплевать мне, как ты все организуешь! Мы чего, там
жить, что ли, собираемся, на даче этой?! Приедем, уедем, и все дела!
— Нет, не все. Тебе же с Головко придется какие-то долгие
разговоры вести, правильно я понимаю?
Тимофей присел на стол, взял ее кружку и отпил из нее. На
краю остался след от губной помады, а помаду он терпеть не мог, особенно на
Катьке. Впрочем, на кружке она ему тоже не особенно нравилась. Пальцем он стер
розовый след и еще отпил.
— Кать, какие там у меня с Головко могут быть долгие разговоры?!
Все разговоры с ним Абдрашидзе будет вести. — Так звали его первого зама. — А
мне-то что? Я ему денег дам, и он знает, что дам. Он меня должен клятвенно
заверить, что деньги не пропьет-прогуляет, а вложит в предвыборную борьбу. Что
он на мои деньги победит, а как иначе-то? Ну, а как победит, так, значит, мы с
ним бывшую братскую республику поровну поделим. Ему, значит, меньшую половину,
а мне большую!
— Зачем тебе большая половина бывшей братской республики,
Тим?
— Да пригодится на что-нибудь, — сказал ее муж совершенно
серьезно. Подумал и добавил: — Буду из нее Европу делать. В Евросоюз отдам,
экономику… того… налажу. Работать всех заставлю. Ну, курорты какие-нибудь
открою. Чего там у них, в смысле курортов?
— В смысле курортов у них там Крым, Тимофей.
— Ну, хоть Крым. Дыра, конечно, но при желании и грамотном
подходе можно этот самый Крым в черноморское побережье Турции переделать. Да
они хорошие ребята, хохлы-то! Их только надо повернуть правильно, они и
потянут, и вытянут! Что же все на самотек пускать!
Катерина смотрела на него во все глаза. Ну никак она не
могла привыкнуть к своему мужу и его имперским амбициям. И до сих пор иногда не
знала, когда он шутит, а когда говорит серьезно.
— Если на самотек пустить, они, пожалуй, выберут… бандюка,
который догадается водки на всех поставить! Будет вторая Белоруссия. Два
кольца, два конца, а посередине гвоздик! Два болота, три уезда, а посередине
батька!
— Да тебе-то что за дело до этого, Тимыч!?
— А мне такое дело, что я в Европе хочу жить.
— Да ты со своими миллионами уже на Луне можешь жить!
— Да пошла она, Луна эта!
И они посмотрели друг на друга.
— Я тебя люблю, — сказала Катерина. Подошла, оперлась руками
о его колени и заглянула ему в глаза.
— И я тебя люблю, — признался Тимофей Ильич. — Давай, может,
Мишку с собой возьмем в Киев-то? Что, блин, мы не видимся совсем!
Мишке недавно стукнуло девять, а Машке семь.
— Легко! — весело согласилась Катерина. — И давай, иди уже,
у меня работы полно!
Они еще раз поцеловались, потом подумали и поцеловались еще
раз, и потом еще, самый последний раз.
Он ушел было, но из-за двери вернулся.
Возле ксерокса в большой комнате, где размещались основные
силы его пресс-службы, маячила давешняя длинноволосая симпапуля.
Хорошо, что он ее увидел.
— Кать, — сказал Тимофей Ильич громко, на весь отдел, и все
замерли, прислушиваясь, и охранник вывалился из-за шкафа, где он как пить дать
кофей кушал, поджидая, пока шеф кончит амурничать с супругой. — Кать, ты новых
сотрудников инструктируешь, когда на работу берешь?
Его жена в дверях молчала и смотрела выжидательно.
— Ты их, Кать, инструктируй, а? Я в университетах не учился
и антимоний никаких не понимаю! Я если вижу, что штатная единица без дела
болтается, на лестнице курит и глазки напропалую строит, я ведь ее в два счета
уволю и с отделом кадров консультироваться не стану! Ты, Катя, доведи это до
сведения общественности, лады?
Симпапуля возле ксерокса стояла вся красная.
— Хорошо, — обреченно сказала Катя. — Доведу.
Придется теперь бедную девочку валерианой отпаивать!
— Я пошел, — объявил олигарх и на самом деле пошел.
За ним пристроился охранник.
В комнате все молчали.
— Катерина Дмитриевна, — пропищала секретарша, — вам с
телевидения звонят. Говорят, из какого-то ток-шоу. Будете разговаривать?
Катерина ни за что не взяла бы трубку, если бы голова у нее
не была занята Тимофеем, дачей Мирославы Цуганг-Степченко, превращением Украины
в Европу и, напротив, непревращением ее в Белоруссию, оскорблением, которое ее
муж только что нанес молодой сотруднице, и поэтому трубку она взяла.
— Да!
— Не ездила бы ты в Киев, — шепнула трубка трудноопределимым
голосом. — Там свои законы.
— Что? — помолчав, переспросила Катерина.
— Неровен час в гробу придется в Москву везти твоего
Кольцова.
***
Дмитрий Родионов среди ночи вдруг вспомнил: он забыл что-то
напомнить Маше Вепренцевой.
Только вот что?…
После кофе, красного вина, щебетания с подругой, которая
честно пыталась увлечь его рассказами о своей жизни или самой увлечься
рассказами о жизни писателя Аркадия Воздвиженского, все как-то в его голове
затуманилось.
Аркадий Воздвиженский о своей жизни ничего не рассказывал,
томно покуривал и говорил, что устал, хотя Люда очень-очень настойчиво
выспрашивала его о «жизни знаменитостей», в которую Аркадий был ввергнут в силу
того, что и сам знаменитость.
