Офисы, хоть бы и свои, Тимофей Ильич не слишком любил. Он
любил производства и людей, которые работают на них. Он, конечно, лучше в них
разбирался и лучше их понимал.
Он сбежал на один пролет, касаясь рукой деревянных
полированных перил. Офисы он отделывал только своим деревом, с собственных
лесопилок, и в этом был определенный шик, что-то вроде купеческой гордости — мол,
у нас все свое, и мануфактурка, и заводишко железоделательный, и лес свой, и
паровой катер. Даже лосось в тарелке свой, открыли лососевую ферму, а что же
делать, норвежский, что ль, покупать, деньги тратить?!
При его появлении — лоб государственно нахмурен, на людей не
глядит, за спиной пристроившийся охранник — все разговоры на площадке смолкли,
курящие одномоментно и даже несколько кучно кинулись к урне, затолкали в
решетку свои бычки, побежали к двери, возле которой произошел некоторый затор.
Кольцов наблюдал совершенно равнодушно.
— Добрый день, Тимофей Ильич!
— Здрасти.
Так или иначе, сотрудники все протиснулись, только одна
осталась, длинноногая и длинноволосая, с длинным мундштуком. Она наблюдала за
исходом коллег с лестничной площадки с загадочной улыбкой. Она попадалась
Тимофею в коридорах и на лестницах не один раз, и ему казалось, что она
пытается с ним заигрывать.
Дура.
Он прошел по коридору, открыл одну дверь, вторую, кивая
направо и налево и слушая, как за его спиной привычно смолкает шелест голосов,
перед третьей чуть задержался, чтобы охранник смог притормозить и остаться, и
вошел один.
Его жена сидела за столом, прихлебывала из кружки,
нетерпеливо болтала ногой и одним пальцем что-то печатала.
— Тим, — сказала она, едва завидев мужа и ничуть не
удивившись его приходу, — ты знаешь, как фамилия хозяйки дома, у которой мы
будем гостить в Киеве?
Тимофей Ильич моргнул, помедлил и почесал за ухом свернутыми
в трубку бумагами, которые он зачем-то прихватил со своего стола.
— Как?
— Цуганг-Степченко! — провозгласила Катерина. — Мирослава
Цуганг-Степченко! Поэтесса.
— Ну и чего?
Катерина оторвалась от компьютера и передразнила олигарха и
губернатора:
— Да ничего! Смешная фамилия!
— А мне-то что за дело, какая там у нее фамилия!
— Да тебе-то никакого, а мне смешно!
— Ну и чего?
— А ее мужа зовут Казимир. Мирослава и Казимир
Цуганг-Степченко! Звучит?
Тимофей немного подумал.
— А он кто? Поэт, что ли?
— Он не поэт. Он торгует водкой. По-украински, значит,
горилкой. Он торгует горилкой, а она сочиняет стихи. Прелестно.
— Ты думаешь?
— Да ну тебя, — сказала Катерина. — От тебя можно с ума
сойти. Ты чего притащился?
Ну вот! Он же еще и притащился! Это она притащилась, а он
решил, что разговоры разговаривать они будут дома, а на работе нужно работать,
только потом на почве недовольства собой заусенец обгрыз и пришел спросить, что
она хотела спросить, когда приходила, а он ее не принял и теперь не знает,
зачем Катерина приходила!
Вдруг осознав, что все десять лет после женитьбы он ходит
вокруг нее, как бычок на веревочке, и, в сущности, демонстрирует полную
покорность, зависимость и предсказуемые реакции, Тимофей Ильич рассвирепел. Он
всегда свирепел, когда это осознавал.
Однако его жена, знавшая его как свои пять пальцев,
взъяриться ему не дала.
— Тим, — быстро сказала она, глядя, как олигарх медленно и
неотвратимо краснеет и вот-вот начнет изрыгать из ноздрей дым, а изо рта,
подобно Змею Горынычу, испускать языки пламени, — я хотела у тебя спросить,
идем мы сегодня тусоваться или не идем?
— Куда еще нам тусоваться, блин!
— Мне надо со Светой Астаховой увидеться, а ты, по-моему, с
Павлом хотел переговорить. Или я ошибаюсь?
Павел Астахов, знаменитый адвокат, время от времени работал
вместе с Егором Шубиным, штатным и постоянным адвокатом холдинга
«Судостроительные заводы Тимофея Кольцова». Вдвоем Астахов и Шубин были
решительно непобедимы, и противники Тимофея Ильича мрачно пошучивали, что в
договоры с Кольцовым, в графу «Обстоятельства непреодолимой силы» следует
вписывать, что интересы его защищают Астахов и Шубин.
Лучше не соваться. Обстоятельства непреодолимой силы.
Катерина права. С Павлом нужно было бы увидеться, и… не дома
и не в офисе.
Черт побери, опять права Катерина!
— Хорошо, — сказал олигарх и напоследок пыхнул в ее сторону
пламенем из ощеренной Змей-Горынычевой пасти. — Мы пойдем. И куда?
— Тим, я не знаю. Помощники в курсе. Зачем нам география,
нас кучер куда хочешь довезет!
Тимофей Ильич посмотрел с подозрением:
— Ну и чего?
— Чего?
— Да это вот, про кучера-то? Шутка новая, что ли?
Катерина вылезла из-за стола, подошла к губернатору
Калининградской области, крепкой рукой взяла его за затылок и поцеловала в
губы:
— Это старая шутка, темнота! Это Фонвизин. Комедия
«Недоросль»!
Тимофей Ильич посмотрел на нее сверху вниз. От поцелуя у
него стало тяжело в голове, и внизу тоже начались оживление и взбрыкивание, и
он с тоской подумал, что до ночи, когда они наконец останутся одни, еще
полжизни пройдет!
Все ему казалось, что они женаты десять минут, а не десять
лет.
— Только ненадолго, — распорядился он, глядя на ее рот, —
приедем, поговорим и уедем. И вообще ты плохая мать, Катька! Про детей ни фига
не помнишь. Все бы тебе по балам разъезжать!
Это была неправда, маленькая месть за то, что он притащился
к ней, не выдержал характер. Не то чтобы он хотел ее обидеть, но последнее
слово всегда должно оставаться за ним. Пусть попереживает малость, ей на пользу
пойдет.
Тут ему пришло в голову, что он играет по правилам именно
молодожена, а не умудренного семейным опытом мужа, и это несколько отравило
радость осознания «последнего» оставшегося за ним слова.
— Охота тебе всякую ерунду говорить, — сказала Катерина и
хладнокровно пожала плечами. — У нас самые лучшие дети в мире! Вот сколько
детей на свете ни есть, а наши все равно самые лучшие, а я самая лучшая в мире
мать!
— Это точно, — внезапно для себя подтвердил совершенно
раскисший от мыслей о детях промышленник, политик и олигарх.
Он вырос в детском доме, и этот самый детский дом был самым
крохотным испытанием из тех, что ему пришлось пережить в детстве. Можно даже
сказать, что и не испытанием вовсе. В детдоме кормили — каждый день, ей-богу,
каждый божий день он получал миску еды! Он долго не мог в это поверить, но по
правде получал! А еще там был повар дядя Гриша. Добрый, пьющий, с носом,
скособоченным на одну сторону, в переднике в сальных пятнах. Дядя Гриша очень
жалел маленького Тимофея, который в те времена не умел даже говорить. Ему было
десять лет, а он не говорил. Он целыми днями сидел на своей койке, с головой
накрывшись одеялом, и молчал. Когда его пытались вытащить, а одеяло сорвать, он
дрался, и выл, и кусался до крови, и его оставили в покое. Себе дороже такого
тащить! Волчонок, а не человек!
