Маша полетела, и радостно всем этим занималась, и была
счастлива, и обожала это огромное, пахнущее арбузом, очень соленое море,
которому было лень шевелиться под круглым и жарким солнцем! И от лени оно
просто покачивалось в своем песчаном ложе, плескало на берег, сверкало
лакированной плотной волной, ерошило камушки, иногда брызгало в лицо соленой
теплой водой — заигрывало.
Невыразимая легкость бытия, не прочитанная в книге, а вполне
реальная, тогда так поразила Машу Вепренцеву, что все десять дней в этой южной,
странной и древней стране она чувствовала себя как будто немного на небесах.
Слишком много всего, вот как она определила свое тогдашнее состояние.
Слишком много черной и теплой южной ночи, слишком много
звезд, слишком крутобок полумесяц, повисший над шпилями минаретов древнего
города Денизли. Слишком много сверкающего под солнцем золота, не только на
пляже, где это самое золото, разогретое и тягучее, переливалось и жгло ступни
так, что невозможно было дойти до воды без шлепанцев, но и в ювелирных лавках,
где оно было завлекательным, тревожным и каким-то чрезмерным, как все в этой
стране. Слишком много свободы, вольного ветра, воды, треска цикад, к которому
она никак не могла привыкнуть, все ей казалось, что рядом работает
электростанция, и Родионов очень сердился на эту самую «электростанцию» —
цикады казались ему куда романтичнее!
И это ощущение жары, и запах моря и хвои, и горячий ветер,
играющий подолом платья, и вечно мокрая голова, и темные очки на носу, и
осознание собственного тела, словно от мизинцев до макушки наполненного
радостью бытия. И очень отдаленная мысль о том, что где-то остались Москва,
работа, проблемы — как комариный писк, смешные и неважные, ведь есть только
это, только здесь и только сейчас!…
С Родионовым они жили в разных номерах, мало того, еще и в
разных корпусах, и, кажется, Родионов, идиот, очень гордился тем, что и «на
свободе» он остается верен своим принципам — с «персоналом» ничего, никогда, ни
под каким видом! А может, и не гордился, а просто, как всегда, замечал Машу,
только когда ему требовались ее услуги — кофе, машина, телефон, корт,
массажист, и все сначала!…
В ковровом центре они купили ковер — озеро неяркого, будто
чуть выцветшего шелка. Мастерица ткала его пятнадцать лет, объяснил им пожилой
турок-«эфенди». За это время у нее подросли дети, состарился муж, сухой карагач
упал на дом и проделал дыру в крыше, похоронили кого-то из соседей, а ковер все
оставался на станке, и его рисунок прибавлялся медленно, по миллиметру, и так
год за годом. Маша относилась к ковру как к живому существу, свидетелю и
участнику совсем другой жизни, и вряд ли он завораживал бы ее больше, если бы
был привезен из созвездия Гончих Псов!…
***
Она гладила Леркины штаны под кодовым названием «спецназ» и
поняла, что плачет, когда слеза упала на пятнистую ткань и, зашипев,
испарилась, как только Маша наехала на нее утюгом.
Нельзя плакать. Совершенно не из-за чего плакать. Все так
было и так же и останется, и никогда у них ничего не будет, и вообще он сегодня
на свидание поехал!…
Звонок в дверь остановил равномерные движения ее утюга. Она
вздрогнула, двинула рукой и сильно прижгла себе палец. Слезы моментально
высохли, и Маша замерла, сунув палец в рот.
Кто это может быть? Кто может звонить ей в дверь почти… она
оглянулась и взглянула на часы… почти в час ночи?!
Звонок повторился, настойчивей и длинней, и Маша Вепренцева,
насторожившаяся, как овчарка, дернула и вытащила из розетки хвост утюга. Держа
утюг наготове, осторожно и неслышно ступая, она подошла к двери и посмотрела в
глазок. В эту секунду звонок прогремел в третий раз.
На площадке ничего не было видно, лампочки уже три дня не
горели, только сумрачная мутность, слегка разбавленная уличным фонарем из
лестничного окна, внутри которой колыхался чей-то силуэт.
Маша покрепче перехватила утюг.
В дверь сильно ударили, и она вздрогнула.
— Открывай! — закричали с той стороны. — Открывай давай! Я
знаю, что ты дома, свет горит!
— Уходи, — приказала Маша. — Или я вызову милицию!
На площадке хрипло засмеялись:
— Вызывай! Давай, давай, вызывай! Мне так даже лучше!
Правда-то на моей стороне!
Маша перевела дыхание и сунула на полку утюг, который все
ехал и ехал из пальцев.
И открыла дверь.
— Давай собирай их! — приказал вошедший. — Попользовалась, и
хватит!… Час расплаты настал!
***
— Тимофей Ильич, к вам Катерина Дмитриевна.
Он оторвался от бумаг — чтение было трудным, он даже губами
шевелил, когда читал, и еще помогал себе лбом, — и посмотрел населектор.
— Где?
Секретарша знала все его интонации, как свои собственные, и
именно в этой не было ничего хорошего.
— В… приемной, Тимофей Ильич. Рядом со мной.
— Я ее не вызывал.
В селекторе послышался какой-то шум, шевеление и возня —
дрались они там, что ли? — и голос его жены сказал:
— До чего ты противный мужик, Кольцов! Ну, не хочешь, и не
надо!
И все смолкло.
Тимофей Ильич еще некоторое время смотрел на селектор, потом
пожал плечами и вернулся к чтению.
Читал долго.
Когда дочитал, понял, что ничего не понял, и обозлился. Его
жена обладала удивительной способностью отвлекать его от любых занятий, даже
когда он и не собирался отвлекаться и даже когда она ничего особенного для
этого не делала.
Интересно, зачем она приходила?…
«Ни за что не буду звонить, — решил он. — Буду соблюдать
себя. Буду равнодушным и сильным. Что я ей, на самом деле, мальчик, что ли?!
Если хочет поговорить со мной, пусть говорит вечером. Или мы вечером куда-то
собирались?»
Он наморщил лоб, потом побарабанил пальцами по столу.
Обнаружил заусенец и тут же расковырял его, очень неудачно, потому что сбоку
сразу закровоточило.
«Подумаешь, она пришла!… И что теперь? Я из-за нее должен
работу бросить?»
Рассуждая таким образом, Тимофей Ильич Кольцов, олигарх,
губернатор, судостроитель, вершитель судеб и практически бог-отец и бог-сын в
одном лице, потер заусенец, встал из-за стола, решительно распахнул дверь в
приемную — на взволновавшуюся секретаршу даже не взглянул, прошагал мимо
охранника — тот вскочил и сделал «в ружье» — и вырулил в коридор. Там никого не
было, на его персональном этаже в компании помещалась только служба
безопасности, а больше никого, дошел до двери на лестничную клетку и распахнул
ее. Сразу за стальной дверью начинались шум, гул голосов, запах сигарет и духов
— компания жила, дышала, работала, будто отделенная от хозяина не только
стальной дверью, но и незримой стеной, за которую не проникали мелкие
человеческие проблемы и страстишки, карликовые карьерные соображения, дурацкие
мысли о повышениях и зарплатах.
