Его личная жизнь ее не касается.
У него сегодня свидание.
— Давайте я пока за рулем поеду, — предложила Маша своим
самым обыкновенным голосом, — а то вы же не любите!…
— Не люблю, — согласился Родионов. — Поехали, поехали!
Он не замечал, как из ее раны капает кровь — большими,
горячими, красными каплями. Прямо на асфальт.
***
— Мам, ты чего такая грустная?
— Я не грустная, Сильвестр. Я просто устала.
— Ты отдохни, мам. Хочешь, я за Леркой сбегаю, и мы по
дороге в булочную зайдем и сухариков купим? С дымком. Или с беконом. Ты какие
больше любишь?
— Никакие не люблю.
— Да ладно, мам! Или с чесноком? Хочешь с чесноком? Они
вонючие, ужас!
— Это точно.
— Дай мне рублей тридцать. Или пятьдесят. Мы еще можем за
мороженым зайти. Хочешь мороженого, мам?
— Хочу.
Сильвестр деловито похлопал себя по карманам, что-то искал.
— Так я пойду за Леркой, мам?
— Подожди, — остановила его Маша. — Они сейчас с бабушкой
сами придут. Я бабушку попросила, чтобы она Леру привела.
— Ну, тогда я в булочную, мам. Ладно, да? За сухариками? —
Он вытащил из кармана связку ключей, посмотрел на нее и сунул обратно. Вытащил
носовой платок, такой грязный, что невозможно понять, какого он был когда-то
цвета, и тоже вознамерился сунуть его обратно, но Маша платок отняла. Сильвестр
проводил его глазами. Потом он достал калькулятор с западающими клавишами,
сложенный вчетверо листок в клеточку, два рубля и подушечку жвачки без обертки.
— А дохлая крыса где? — спросила мать рассеянно. — Или ты ее
выложил где-то?
Сильвестр быстро отправил в рот завалявшуюся подушечку.
Странно, как это он про нее позабыл?! Надо быстро съесть, пока мать не
отобрала, а то скажет, что он всякую грязь в рот тащит, и не даст! А подушечка
очень даже ничего, в крошках немного, потому что в кармане были сухари и до
этого еще чипсы. Паштет их покупал, и они все поровну разделили, ну жвачка и
растаяла слегка, жарко же в кармане-то!…
— Не было у меня крысы, — сказал он невнятно из-за жвачки,
которая почему-то вязла в зубах, — а Христине хомяка купили. То есть не хомяка,
а хорька!
— Крыса была у Тома Сойера, — пояснила мать, — а зачем
Христине хорек?
— Ну как зачем, мам?! Так я за мороженым иду или не иду?!
— У нас все есть, — сказала Маша. — И мороженое есть, и
сухари. Не жевал бы ты ничего, Сильвестр, сейчас ведь ужинать будем!
— Нет у нас сухарей, я вчера все съел. С Леркой.
— Есть.
— Нет!
— Есть.
— Нет!
Мать открыла выдвижной ящик, пошарила в глубине и вытащила
три совершенно целых пакетика сухарей.
— О! — сказал Сильвестр и вытаращил на пакетики шоколадные
глаза в длиннющих девчоночьих ресницах. — А я и не знал!
— Если бы знал, ты бы их съел все!
— Я без спросу никогда не ем!
— Я знаю, зайка. Это я просто так. Дразнюсь.
— Не называй меня зайкой! Какой я тебе зайка!
— Не буду.
— И мороженое есть?
— Ага.
Сильвестр не стал спорить — сухари-то объявились, хоть он
был уверен, что они с сестрой вчера сгрызли все до одного!
Поглядывая на пакетики и прикидывая, разрешит мать открыть
хоть один до ужина или лучше к ней и не приставать, он уселся на широкий
подоконник и стал качать ногой.
Ногой почти сорокового размера.
Нога сорокового размера, взгляд томный, на День святого
Валентина полон рюкзак красных дамских сердец — «тебя люблю я до могилы, так приходи
ко мне, мой милый!», — и дополнительные сердца вываливаются из карманов и чуть
ли не из рукавов, на майке «Рамштайн», в ушах плеер, в компьютере самая
последняя версия «Андеграунда» — отличной «стрелялки»!
Сильвестр плачет, когда по телевизору показывают тонущих
лошадей, или беспризорников, откусывающих от булки, или ничейных собак,
греющихся на решетках метро. Он сразу начинает смотреть в потолок, или у него
находятся неотложные дела в ванной, или ему срочно нужно собирать портфель. Он
очень справедлив и прямолинеен и даст в ухо любому, кто обижает малышню или
ведет себя неправильно. Высунув от усердия язык, он выпиливает лобзиком
какую-нибудь трудно определимую ерунду, заданную на «труде», и потом ею очень
гордится. Он любит кататься на машине, и любит, когда к чаю есть что-то
вкусное, и еще любит, когда мать никуда не спешит и вечером дома. Еще он очень
любит, чтобы бабушка пришла и читала им с Леркой книжку. Лерка маленькая, не
понимает ничего, перебивает, спрашивает, но он готов все терпеть, лишь бы
бабушка читала. Он учит стихи, монотонно повторяя: «В тот год осенняя погода
стояла долго на дворе», при этом качается на стуле и косит глазом по сторонам,
нет ли чего, на что можно было бы отвлечься. Он любит первым подходить к
телефону и очень не любит быть один. Когда по телевизору умные дядьки и тетки
рассуждают о подростковых проблемах и переходном возрасте, он слушает, сделав
ироничное лицо, а потом говорит: «Мам, у меня не будет никакого переходного
возраста. Что я, дурак, что ли?» Еще он любит новогоднюю рекламу и очень
озабочен подарками ко всем праздникам, и задолго до них начинает переживать —
вдруг не успеют купить, что тогда делать?!
И какой-то неизвестный идиот посмел сегодня ему угрожать! Да
еще так… отвратительно и гадко!
Сильвестр выплюнул в ладошку жвачку, перестал качать ногой и
спросил с интересом:
— Мам, а я твоего начальника вчера по телевизору видел. А
мама Паштета спрашивала, можешь ли ты у него книжку подписать. Ты можешь?
— Могу.
— Тогда я завтра принесу.
— Давай, неси.
— А машина у него классная, да?
— Это точно.
— Мам, а у него дети есть?
— Нет, Сильвестр. У него нет детей.
— А откуда он тогда в компьютерах понимает?
Маша задумчиво насыпала в кипящую воду макароны. Она любила
«Макфу», и дети любили, но за разное. Маша любила потому, что она готовится
быстро и от нее не толстеешь — инструкция на пакетике была прочитана десять раз
и практически выучена наизусть!… Там говорилось, что эта самая «Макфа» сделана
из «твердых сортов пшеницы» и есть ее можно сколько угодно. Дети любили ее за
картинки на пакетах — мельница, поле и еще что-то такое летнее и приятное, и
еще за то, что варить очень просто. Насыпал в кипяток — и готово дело, можно
поражать материнское воображение своими хозяйственными успехами.
