Ну, расстреляйте меня! Ну, спихните меня с Крымского моста!
Но, черт побери, что я могу поделать, если все мои герои до
одного вдруг решили, будто история, которую я для них придумал, никуда не
годится?! То есть, может быть, она годится для каких-то других героев, но эти
отказываются маршировать дружными рядами в ту сторону, в которую я их
направляю!! В один голос они вопят, что я должен изменить историю или придумать
других героев, которые как раз пойдут куда надо, а у меня план, видите ли!
Кажется, Марков отлично понимал, о чем именно думает
Родионов, потому что вдруг улыбнулся и смешно почесал затылок. У него, при всей
внешней безупречности, была такая чудная манера, и это как-то примиряло
Родионова с действительностью, с тем, что Марков все время его опережает,
заставляет играть на своем поле.
И еще одна мысль была совершенно убийственной. Мысль, что
Марков… прав.
Прав, и все тут. Рукописи нужно сдавать вовремя. Есть
обязательства, и от них никуда не денешься. Если их невозможно выполнить, лучше
всего их на себя не брать. И точка.
Отворилась матовая стеклянная дверь, сделанная в стиле
хай-тек, вошла Катя и внесла подносик. На подносике стояли маленькая чашечка
кофе, приятно запотевшая бутылка минеральной воды и вазочка с конфетами.
Конфеты были как в детстве, в хорошо знакомых, вкусных бумажках: «Трюфели», «Столичные»,
«Вечерний звон». Те, что еще несколько лет назад невозможно было купить в
магазине, их приходилось «доставать» или мечтать о том, что дадут в «заказе» —
двести граммов.
Сердясь, Родионов взял «Трюфель», развернул бумажку и
положил его в рот. Пальцы, испачканные коричневой шоколадной пылью, он вытер
под столом о джинсы. Хорошо, что Марков не видел!…
— Так когда же?…
— Думаю, что недели через две, — невнятно из-за конфеты за
щекой сказал Родионов. — Никак не раньше.
— Но через две недели рукопись будет точно?
— Думаю, что да.
— Дмитрий, мне хотелось бы все-таки знать совершенно точно!
Черт бы его побрал! Черт бы побрал все на свете рукописи,
всех писателей и всех издателей!
Не отвечая, Родионов прожевал конфету и глотнул кофе из
чашки. Кофе был скверный, слабый и теплый. Он любил горячий и крепкий.
— Через две недели книга будет.
— Может быть, вы пока пришлете редактору то, что готово на
сегодняшний день, чтобы мы могли запустить в работу хотя бы обложку? Хотя бы.
— Пришлю, — обреченно пообещал Родионов. Интересно, за две
недели он успеет собрать и вразумить героев?… Или предстоит еще одна пытка и
верчение ужом, будто на раскаленной сковородке?!
— Жаль, что вы не успеваете, — заметил Марков бесстрастно. —
Мы же собирались выпустить новинку в конце зимы! Впрочем, сейчас об этом уже
можно не говорить, мы все равно опоздали, а к лету никто никаких новинок не
выпускает — мертвый сезон!
«Зачем только я стал писать эти романы, — думал Родионов
обреченно. — Сидел бы себе дома, смотрел бы телевизор, пил пиво, плевал в
потолок и разжирел бы, как средний американец, вес которого составляет в
среднем килограммов сто десять! Или больше?…»
Одним глотком он допил скверный кофе и уже приподнялся,
чтобы идти, и тут вдруг вспомнил, зачем он пришел.
Телефонный звонок, черт возьми! Он же явился к Маркову,
чтобы рассказать ему про звонок и угрозы, а вовсе не затем, чтобы лепетать и
оправдываться!…
Родионов несколько приободрился и вернул себя на стул.
— Валентин, у меня случилось небольшое чрезвычайное
происшествие.
— Что такое?
— Нам позвонил какой-то ненормальный и сказал, чтобы я не
ездил в Киев, — Родионов пожал плечами. — В Киев, как вы знаете, я улетаю
послезавтра. Он сказал… со слов моей секретарши, потому что она подошла к телефону…
чтобы я никуда не двигался из Москвы, иначе будут мне… «полные вилы». И еще
угрожал ее детям, кажется. У нее даже истерика была.
— У Марьи Петровны? — не поверил Марков. — Истерика? Мне
представлялось, что она слишком здравомыслящая для того, чтобы выходить из себя
из-за каких-то сумасшедших!
— Она здравомыслящая, — буркнул Родионов. — Но она правда
была напугана. Кроме того, вы же понимаете, что про Киев никто не знает! Кроме
своих, конечно. Значит, этот сумасшедший — кто-то из своих?
Тут Марков задумался, и Дмитрий Андреевич с некоторым
злорадством заметил, что, задумавшись, тот пришел как будто в растерянность.
— А… определителя у нее на телефоне нет, правильно я
понимаю?
— Он звонил мне домой.
— А! — с непередаваемой интонацией воскликнул Марков и опять
задумался.
— И дети, — подлил масла в огонь знаменитый детективщик. —
Ее детям угрожали. Насколько я понял, он сказал, что… если она меня не
остановит и я все-таки поеду, детям… придется плохо.
— Что значит — плохо?
— Валентин, она не говорит, а я не стал допытываться.
Хотите, я ей позвоню, она поднимется и все сама расскажет?
— А где она?
— У Весника в отделе. Она даже ребенка из школы забрала
сама, потому что боялась. Мы его сюда привезли.
— Все так серьезно?
Родионов пожал плечами.
Он был «равнодушный» и даже сам толком не мог ответить на
вопрос, взволновало его Машино отчаяние или не слишком. Вот если бы в его
личное, родионовское, ухо кто-нибудь наговорил гадостей, тогда другое дело! А
так… Ну, он должен был что-то предпринять, вот он и предпринял — переложил все
проблемы на Маркова. А там посмотрим.
Издатель еще подумал. Родионов съел вторую конфету.
— Вряд ли мы сейчас сможем установить, откуда был звонок. Я
не уверен, что из звонка какого-то ненормального стоит делать выводы, хотя…
Он встал из-за стола, задумчиво выключил телефон, который
вдруг затрезвонил и запрыгал на столешнице, среди многочисленных книг и бумаг.
По столу Валентина Маркова было совершенно понятно, что он за ним работает, а
не любуется на свое отражение в матовой двери. На нем было много ручек, папок,
растрепанных и новых книг, аккуратных и совсем не аккуратных бумаг, зажигалок,
блокнотов, и все это вылезало за отведенные каждой бумаге рамки, громоздилось,
высилось, лезло друг на друга. Марков во всей этой чертовщине ориентировался
отлично — стоило только Кате заглянуть и сказать, что главный редактор что-то
там просит, как необходимая бумага моментально извлекалась из-под завалов,
одним движением пролистывалась напоследок и отдавалась Кате.
Родионов так не умел, потому что был «неорганизованный».
