Он не мог отпустить ее. Он больше никогда не сможет
отпустить ее. Вот как все обернулось.
– Пусти меня, – выдохнула она ему в лицо, – пусти меня
сейчас же!
В ее голосе были злоба и мука, и он убрал руки. Он почти не
соображал.
Она… больше не хочет его? Она… отвергает его? Она вняла
наконец-то доводам рассудка?
Я умру, подумал он мрачно и четко. Прямо здесь, в ее машине.
Аллочка перелезла через него на свое место, кое-как
запахнула пальто и включила зажигание. Руки у нее сильно тряслись.
– Ты что? – спросил Батурин хрипло.
Если она сейчас выставит меня из машины, я на самом деле
умру.
И почему-то вспомнилась картинка из сказки “Аленький
цветочек” – пригорок, и на пригорка печальный подыхающий урод с цветком в
волосатой лапе.
Это я. Этот подыхающий урод с цветком – я.
Аллочка вдавила газ, машина прыгнула вперед, к шлагбауму,
который стал неторопливо подниматься, и, задев его крышей, она пролетела
дальше, вниз, к съезду в подземный гараж, и еще ниже, с визгом резины, с
заносом на поворотах, и еще ниже, еще один шлагбаум, и просторное асфальтовое
подземелье, залитое синим светом, и совсем немного машин, и… тут Батурин
немного пришел в себя.
Она его не выгнала. Она привезла его в гараж.
Здесь, конечно, лучше, чем на улице, перед будкой с
охранником.
– Вылезай! – скомандовала она. – Господи, я больше не могу!
Вылезай быстрее, ладно?
Кое-как он выбрался из низкой машины, и она за руку потащила
его к раздвижным дверям, на ходу запахивая на себе пальто, под которым блестел
голый белый живот – оказывается, он тоже расстегнул на ней блузку!
В лифте она кинула на пол его куртку, которую зачем-то
тащила с собой, и прижала его спиной к зеркалу, сильно стукнувшись о какой-то
металлический поручень, и снова стала целовать – в шею и плечо.
Лифт тренькнул и дрогнул, останавливаясь.
– Ключи, – бормотала она, одной рукой копаясь в сумке.
Другой она держала Батурина, как если бы он намеревался сбежать, – ключи!
Ключи нашлись, и, попав не с первого раза в скважину, она
открыла замок, толкнула дверь, и они ввалились в чистый и теплый полумрак.
Батурин тяжело дышал.
– Господи, – прошептала Аллочка и кинула на пол сумку, – ну
вот. Ну, наконец-то… Я думала, что умру без тебя, Гриша. Только ты, пожалуйста…
Только ты должен знать, что я никогда и никому тебя не отдам. Понимаешь? Никому
и никогда. У тебя есть кто-нибудь?
– Кто? – глупо спросил Батурин.
– Жена и все такое.
– Нет, – сообразив, сказал он.
– Хорошо, – прошептала она ему в губы, – а то мне пришлось
бы ее убить.
– Убить? – переспросил он растерянно. Ему все казалось, что
она принимает его за кого-то другого.
– Ну да. И меня посадили бы в тюрьму, и ты остался бы один.
Один. Без меня. Понимаешь?
– Нет, – ответил он, – не понимаю.
Ему нужно было посмотреть на нее, пользуясь минутной
передышкой, которая уже подходила к концу, – бикфордов, шнур опять разгорался,
деловитое пламя подбиралось все ближе к бочке с порохом. Он отодвинул ее на
расстояние вытянутой руки и посмотрел.
Она не улыбалась, у нее были очень черные и очень серьезные
глаза.
– Ну? – сглотнув, спросил он. – Что это такое?
– Я тебя люблю, – сказала она строго, – я без тебя жить не
могу. А ты без меня можешь?
– Нет, – признался он, – но я совсем не тот, кто тебе нужен!
– Не смей говорить, кто мне нужен, а кто не нужен! Откуда ты
знаешь, черт тебя побери! Я хочу тебя больше всего на свете. Только тебя. Тебя
одного. И я тебя получу.
Ты меня получишь, подумал Батурин, конечно, получишь. Ты
меня получишь и больше не захочешь, это уж точно.
Подыхающий урод с цветком в лапе, оказывается, все еще был в
перспективе.
С этой минуты все изменилось.
Инвалидного благородства не хватило, как он и предполагал.
Не стало хромого капитана Батурина, и главного редактора
процветающего политического еженедельника “Старая площадь” тоже не стало. И
того спецназовца, каким он был ровно половину своей жизни, не стало. И
мальчишки семи лет от роду, который знал, что раз все ревут, значит, мама
умерла.
Остался только мужчина, которому предлагали все, на что он
даже не смел надеяться, а он не только не имел никаких прав, он даже не был
уверен, что предлагают именно ему.
Ну и ладно. Ну и хорошо, твою мать!
Хоть так.
Он вытащил Аллочку из пальто и бросил его на пол, и
оказалось, что бросил вместе с блузкой, которую расстегнул в машине, и зарычал,
потому что она осталась в мятых брюках и атласном лифчике с тонкой полоской
очень простых кружев на белой коже.
Эта полоска кружев произвела в нем разрушительное действие,
небольшой взрыв, и кровь забурлила – он чувствовал, как она моментально
вскипела бурными черными пузырьками.
С трудом, непривычными пальцами, он снял с нее лифчик вместе
с полоской. И прижался к ней по-настоящему, в первый раз так, как ему хотелось,
уже давно, всегда, с тех самых пор, как она налетела на него в коридоре и
уверяла, что знает, что президента зовут вовсе не Василий Васильевич!
Он почти не мог дышать, и приходилось делать над собой
усилие, чтобы протолкнуть через горло воздух.
Никогда и ничего подобного не было в его жизни – ни разу за
все тридцать шесть лет.
Секс всегда был просто секс, когда лучше, когда хуже, но он
был прямолинеен и однозначен, как некое постоянное арифметическое действие –
сколько ни складывай и ни вычитай, ответ все равно остается тот же.
Он понятия не имел, что останется в ответе, когда все
произойдет – сейчас и именно с этой женщиной. Он боялся ее больше всего на
свете.
Боялся и любил.
Никогда ни среди слагаемых, ни среди вычитаемых в
батуринской голове не было слова “любовь”, а теперь вот взялось откуда-то.
Он засмеялся, когда она укусила его в грудь, и оглянулся
назад, потому что помнил про свою ногу, а она не помнила, конечно, и ему
страшно было упасть и как-то испортить или притушить бикфордов шнур, который
становился все короче, и времени до взрыва оставалось все меньше и меньше.
Обратный отсчет.
Десять. Девять. Восемь. Семь…
Она поцеловала его в живот, распрямилась и, глядя в глаза,
стала расстегивать ремень на его джинсах, а ее брюки давно куда-то подевались –
он не знал, куда, потому что не снимал их. Или он забыл?
