А может, это была и не планета, а нечто другое, потому что
вокруг что-то со свистом летело, неслось и падало, осыпалось тысячей брызг, и
они оба знали, что так не бывает и то, что это случилось с ними, — волшебный
подарок, который дается не всем, а только избранным, таким, как они,
оказавшимся на своем диване в центре Вселенной.
Когда времени совсем не осталось, он понял, что у нее
закрыты глаза, зажмурены очень крепко, и он сказал:
— Открой глаза.
Наверное, она не слышала его, и напоследок он всмотрелся в
ее лицо, искаженное гримасой страдания, и попросил еще раз:
— Открой глаза.
Ему нужно было видеть ее душу и заниматься любовью с ее
душой, а не только с телом, и первый раз в жизни он понял, что душа есть, точно
есть, он видит ее прямо перед собой!..
Она распахнула глаза, поймала взглядом его взгляд и больше
уже не отпускала.
И он ее больше не отпустил.
Когда все закончилось и они лежали на берегу, выброшенные
силой вселенского прибоя, сцепившись вялыми влажными пальцами, Артемьев подумал
лениво, что все изменилось. Все изменилось неожиданно и навсегда и никогда уже
не вернется обратно.
Он попал в зависимость, и эта зависимость или дарует ему
неслыханную свободу, или убьет его. Оба варианта вполне возможны.
Мелисса шевельнулась, что-то зашуршало, и оказалось, что она
лежит на газете. Выяснилось, что Артемьев успел скинуть с дивана не все газеты.
Мелисса вытянула длинную ногу, выгнула шею, увидала газету и
как ни в чем не бывало пристроила ногу обратно. Артемьев вытащил из-под нее
газету и бросил на пол.
Если бы это было возможно, он бы полюбил Мелиссу еще
сильнее, за эту самую газету, на которую она как ни в чем не бывало положила
ногу.
В ней все было настоящим, таким настоящим, каким только
может быть, и это радовало и пугало его.
— Ну, — спросила самая настоящая Мелисса Сииеокова и лениво
укусила его за плечо, — что это были за танцы?
— Какие танцы? — перепугался Артемьев. — Где… были танцы?
— Ну, вот только что. Когда ты говорил, что больше меня не
хочешь и вообще спать со мной никогда не будешь, а пойдешь и запишешься в
монахи.
— Разве я так говорил? — усомнился Артемьев.
— Говорил, — подтвердила Мелисса.
— Быть такого не может.
— Мо-ожет! Так что за танцы?..
Он приподнялся на локте, придвинулся к ней еще ближе, хотя
диван был широкий и с него трудно было свалиться. Но ему хотелось быть рядом с
ней, как можно ближе. Так, чтобы невозможно быле даже представить себе, что они
смогут когда-нибудь не то что расстаться, а просто… разъединиться друг с
другом.
— А почему танцы, а?
Его совершенно не интересовали танцы, и вообще он почти не
слушал, что именно она говорит, но ему хотелось, чтобы она говорила, чтобы
вечер еще продолжался, чтобы отступившее чувство вины, выглядывавшее из-за
поворота, подольше к нему не возвращалось.
Оно вернется, он знал это точно.
— Анекдот, — объявила Мелисса и зевнула. — Приходит
еврейская девушка к раввину и говорит: «Ребе, Исаак пригласил меня на танцы.
Можно мне с ним пойти?» — «Не-ет, — отвечает раввин, — Тора танцы запрещает!» —
«А погулять? Можно мне с ним пойти погулять?» — «Отчего же, — говорит раввин, —
погулять можно. Тора это разрешает!» — «А если на прогулке Исаак захочет меня
поцеловать? Можно это?» «Можно, — соглашается раввин, — Тора это разрешает!» —
«А если от поцелуя он так меня захочет, что овладеет мною?» — спрашивает
девушка и краснеет. «И это можно, — отвечает раввин. — Тора это разрешает». Девушка
еще больше краснеет и продолжает: «А если он станет овладевать мной и лежа, и
сидя, и стоя…» — «Что-о? — в ужасе кричит раввин. — Стоя?! Стоя — это уже
танцы, а Тора танцы запрещает!»
— Класс, — оценил Артемьев.
Мелисса повозилась немного, потерлась о него носом и
спросила:
— А давай мы с тобой тоже будем и сидя, и стоя, и лежа! Нам
ведь танцы никто не запрещает!
Артемьев засмеялся.
Все правильно. Все именно так, как и должно быть. Все может
быть именно так и никогда не будет подругому. Уж больше он, Василий Артемьев,
этого не допустит
— А помнишь, как мы в первый раз?..
— Лучше ты мне не напоминай!
— Ну почему же? По-моему, к тому моменту, когда я все-таки
сообразила, что ты намереваешься затащить меня в постель, у тебя уже
галлюцинации начались. От переизбытка гормонов в крови.
— Не было у меня никаких галлюцинаций, — оскорбился Василий
Артемьев. — Это тебе показалось. И вообще, вовсе не я тащил тебя в постель.
— Как не ты?! — поразилась Мелисса. — А кто ж тогда?!
— Это ты меня тащила, — буркнул Артемьев.
— Ну да!
— Не «ну да», а да!
— Нет.
— Да.
— Содержательно, — оценила Мелисса, и они помолчали,
припоминая.
Дело происходило в гостинице, где все было чужое — чужой
обед, чужие люди, чужие шикарные постели. И они тогда были чужие. То есть почти
чужие.
То есть уже было понятно, к чему все идет, но шло как-то не
слишком быстро.
Медленно как-то шло.
Они целовались в его машине, когда он привозил ее домой,
просто до одури и кругов в глазах. Мелисса, которая никогда ничего подобного не
проделывала, была убеждена, что целоваться в машине неприлично и так делают
только озабоченные подростки или какие-то совсем уж невменяемые взрослые.
Но было так хорошо целоваться с ним в тесноте и темноте
автомобильного салона, пытаясь приспособиться, чтобы рычаг переключения передач
не впивался в ребра и не задевал никаких важных и нужных органов, и это было
очень сложно, почти невозможно.
Она распахивала на нем дубленку, пристраивала ладонь на
сердце и целовалась так, как не целовалась никогда — не с кем было. От него
всегда хорошо пахло, не слишком парфюмерно и не слишком «натурально», и ей
нравился нагретый кашемир его водолазки и тоненький запах овчины от короткой
дубленки. Он был настойчив, но без навязчивости, и очень хорошо держал себя в
руках, и в какой-то момент ее стало это задевать.
Почему ничего не происходит, а? Он ничего не хочет? Или
ничего не может? Или чего-то выжидает?
Потом, в той самой гостинице, выяснилось, что мужчина,
который может держать себя в руках, — это взрыв, фейерверк, салют наций,
который происходит, когда он отпускает себя на волю!
