Когда они встретились, он сразу понял, что эта женщина, эта
чертова знаменитость, может принадлежать только ему. Она родилась для того,
чтобы принадлежать ему.
Для того, чтобы строчить свои детективы и принадлежать ему.
Он все еще пробовал сопротивляться — недотрога, твою мать!..
Пробовал и знал, что долго не продержит ся, и тут он внезапно позабыл, почему
должен держаться и сопротивляться!
Мелисса перевела дыхание, очень серьезно посмотрела ему в
лицо, снова обняла его и стала целовать, а он все стоял столбом, и в голове у
него было тяжело, сумрачно и пусто.
Впрочем, тяжело было не только в голове.
Тяжелая и темная кровь, наполняясь тяжелым и темным огнем,
медленно разлилась по всем телу, ударила в спину, в ноги и в сердце, которое
заколотилось сильней и отчетливей и, кажется, выше, чем ему положено быть.
Мелисса обнимала и гладила его, и ее халатик — сшитый на
заказ, очень элегантный, который нравился ему, как будто был бальным платьем, —
распахнулся, и ее гладкие ноги прижимались к его джинсовым ногам, двигались по
ним, и он совсем не мог этого вынести.
Он даже не обнимал ее — не «позволял себе», — и она взяла
его руку и положила себе на грудь, и ладонью он почувствовал тяжесть и тепло ее
груди, такое знакомое, такое вожделенное, много раз попробованное и от этого
еще более желанное.
Раньше он не знал, что раз от раза любовь бывает все
сильнее, только сильнее, как будто зависимость, в которую он втягивался,
поглощала его все больше и больше.
С каждым разом он хотел ее все сильнее и сильнее, с ужасом
думал, что с ним будет, если вдруг придется расставаться — жизнь, она ведь
непонятная штука! Кто знает, что она там дальше еще придумает'
Кроме того, Артемьев был уверен, что он ей «не пара». Она знаменитость,
ее по телевизору каждый дань показывают, а он кто? Самый обыкновенный мужик, с
зарплатой примерно раз в десять меньше, чем у нее, и с работой в городе
Электростали! Да и на работе ничего феерического — никаких тебе именитых людей,
все больше работяги!..
Он не предлагал ей руку и сердце, потому что был уверен, что
это неправильно. Может, она и согласится по доброте душевной или потому, что в
ее возрасте уже неплохо было бы выйти замуж, но он не мог так поступить с ней.
Она заслуживала всего самого лучшего, принца на белом коне, короля Нидерландов,
британского премьер-министра!.. Впрочем, кажется, у премьер-министра уже есть
одна жена.
А он, Василий Артемьев, так подвел ее!..
Не защитил, не уберег, не спас! Как он может теперь
заниматься с ней любовью, словно ничего не случилось?! Как?! Как?!
— Что — как, Васенька? — пробормотала Мелисса и открыла
глаза. — Что ты говоришь?..
— Ничего, — выдавил он. Губы плохо слушались, и во рту опять
стало сухо. — Тебе нельзя, понимаешь?.. Ты понимаешь меня или нет?..
Откуда ей было знать, что он чувствовал себя импотентом,
если не в прямом смысле этого грозного слова, то уж в переносном точно!
— Я понимаю, что ты мне нужен, — сказала Мелисса. — Больше
всего на свете. Только ты один и больше никто! И я не пойду одна в постель,
хватит уже, Васька!
Он наклонился и поцеловал ее грудь с левой стороны, где
билось сердце, и, кажется, он глазами видел, как оно бьется.
Она замерла и затаила дыхание, и откинулась немного назад,
чтобы ему было удобнее целовать, ее пальцы сошлись у него на затылке, и она изо
всех сил прижала к себе его голову.
Он больше не мог сопротивляться, и вообще все его
сопротивление вдруг показалось ему какой-то глупой комедией, и он стиснул ее,
так что у нее что-то пискнуло внутри, и стал целовать куда придется, и сшитый
на заказ любимый халатик вдруг стал ему мешать, словно она оказалась закованной
в железные латы.
Он хотел ее сейчас, немедленно, прямо здесь, прямо на диване
в столовой, где работал телевизор и валялись его газеты, где все еще не было
штор, потому что у них не было то денег, то времени, чтобы купить их и
повесить!
Он разорвал на ней ее железные латы, расшвырял по сторонам,
и она выступила к нему из них, совершенная, гладкая, высоченная, такая, о
которой он мог только мечтать.
— Мила, — пробормотал он с ожесточением. — Мила…
— Да, — сказала она. — Я здесь.
Он мял ее, тискал, трогал. Василий совершенно ее забыл за
время своего горя, которое накрыло его, когда он потерял ее. Он забыл, что она
такая сильная и страстная, что она загорается от первого его прикосновения, и
горит ярко и долго, и догорает всегда раньше его, и загорается снова.
— Я больше не выпущу тебя из постели, — бормотал он, и губы
у него кривились. — Никогда. Там твое место. Я буду заниматься с тобой любовью
всю оставшуюся жизнь. Всю, поняла?
— И на работу не пойдешь? — вдруг спросила Мелисса, и он не
понял, о чем она спросила.
На какую работу?.. Нет ничего, нет никакой работы, и мира за
незашторенными окнами тоже нет, нет вообще ничего, кроме них двоих, и он только
что добрался до нее, только что понял, как она ему нужна, понастоящему нужна, а
она говорит что-то загадочное!..
Но ему некогда было разгадывать загадки! Он знал только, что
должен получить ее прямо сейчас и отделаться от того скверного, что случилось с
ними в последнее время, а отделаться можно было только с ней, в ней, только
вдвоем, один он не справится.
Он потащил ее на диван, где валялись его газеты, и бережно
уложил и спихнул газеты на пол, и еще некоторое время смотрел на нее сверху,
как она лежит, вытянувшись и крепко зажмурившись, такая красивая и такая
необходимая ему, а потом он сорвал с себя одежду, лег рядом и замер, потому что
прикосновение кожи к коже было острым и обжигающим, и нужно было успокоиться
немного.
— Я люблю тебя, — сказала Мелисса Синеокова, не открывая
глаз.
Наверное, он тоже должен был сказать ей что-нибудь в этом
роде, например, что обожает ее страстным обожанием, но говорить он не мог. Он
мог только трогать, гладить, узнавать по-новому, как будто он совершенно ее
забыл, как будто не видел ее долгие годы, а вот теперь вернулся из дальних
странствий и не может поверить, что она лежит рядом с ним, и принадлежит ему,
и…
И…
— Ты делаешь мне больно.
— Прости.
Она вдруг засмеялась и немного подвинула его. Он был
тяжелый, и двигать его было трудно.
— Держи себя в руках, — сказала она. — Ты меня порвешь в
клочки.
— Я тебя порву, — согласился Артемьев, не слыша себя.
Потом они больше не разговаривали, только двигались, дышали
и жили друг в друге, и на эти несколько минут, а может, столетий, остались на
планете одни, совсем одни.
