Пока телефон раздумывал, соединить или нет, она ждала, и эти
несколько секунд были самыми длинными за всю жизнь Мелиссы Синеоковой,
знаменитой писательницы.
Телефон сжалился над ней, и длинный гудок ударил ей в ухо, и
она закрыла глаза. Он не успел загудеть во второй раз, когда трубку сняли.
— Да.
— Это я, — сказала Мелисса. — Я жива. Все в порядке. Ты
только теперь быстрее приезжай, пожалуйста.
Тут она сообразила, что понятия не имеет, куда нужно
приезжать, и наклонилась к окошку.
— Девушка, милая, — жалобно спросила она, — вы мне только
еще скажите, где я нахожусь?..
* * *
— В заднице, одним словом, — договорила Любанова. — И пусть
заткнутся все, кто думает, что у нас все распрекрасно-хорошо!
— Да никто так и не думает, — пробормотал Констанинов.
Он примчался пять минут назад и теперь изображал очень
деловой вид. Лере не удалось с ним перекинуться ни словом, и вопросов у нее
было очень много, и все — без ответа.
Она видела, что креативный директор чем-то очень встревожен,
но расспрашивать наскоро и прилюдно не желала. Кроме того, он должен понять,
что она очень на него сердита. Так сердита, что даже заговаривать с ним не
желает!
— У кого какие соображения?
Соображений не последовало, зато в кармане у Константинова
очень некстати, зазвонил телефон.
Не ответить Константинов не мог. Он был «продвинутый», и все
звонки в мозгах его телефона были поделены на «группы» и в зависимости от
«группы» издавали разные звуки.
Романтическая мелодия из «Бандитского Петербурга»
свидетельствовала о том, что на проводе «семья». «Семью» он не мог оставить без
внимания.
— Да, мам!
Лера Любанова проводила его мрачным, словно угольным
взглядом. Лере Любановой решительно не нравилось все то, что креативный
директор проделывал в последнее время.
— Мам, говори быстрее, я на совещании.
— Ну, тогда перезвони, когда сможешь.
Этого Константинов терпеть не мог! Вот теперь он должен
думать, зачем она звонила и не случилось ли чего, а потом, не дай бог, он
забудет перезвонить, мать обидится, он рассердится и так далее.
— Мама, быстро говори, чего хотела!
— Ну ты же занят!
— Мама, я уже вышел в коридор. Специально. Говори. Что?
— Саша, у Леночки закончилось Фемара. Я просто тебе напоминаю.
Купи и завези нам, если можно, сегодня. Понял?
Константинов понял. Про лекарство он и в самом деле забыл, а
не должен бы забывать.
Несколько лет назад случилось несчастье. У сестры вдруг
обнаружилась «онкология», и это слово, почему-то казавшееся Константинову
похожим на свернувшуюся холодными пыльными кольцами очковую змею, стиснуло
семью со всех сторон. Мать в один день изменилась необратимо, непоправимо,
окончательно, и вдруг оказалось, что отец уже не отец, а пожилой дедок,
шаркающий по лестнице подошвами старомодных ботинок, и Константинов решил, что
Ленка непременно умрет, и тогда — все.
Что «все», он не знал, но знал, что — «все», точка.
Присутствие духа сохранила только сама сестра:
— Рак груди — излечимая болезнь, — твердила она с
попугайской уверенностью, и никто не смел ей перечить, и все делали вид, что
верят, и бодрились.
А потом она нашла препарат с названием, больше похожим на
название духов — Фемара. Врач в больнице сказал, что хороший препарат, снижает
риск рецидивов, и улучшает, и поддерживает на сколько-то процентов больше. Вот
в препарат родственники уверовали гораздо сильнее, чем в Ленкины заверения, что
все обойдется.
И препарат не подвел! После операции прошло уже… лет пять
прошло, и все — тьфу, тьфу, тьфу! — в порядке. Ничего, обошлось, и Константинов
и его семья свято верили в то, что обошлось именно потому, что Леночка
регулярно принимала эту самую Фемару.
Ее покупка была делом не только первоочередным, но еще и «семейным».
Константинов сказал матери, что непременно сегодня купит и
привезет, и вернулся в кабинет главного редактора, где Любанова, злая как
пантера, сверкала голубыми грозными очами.
Лев Валерьянович Торц излагал свои соображения относительно
подложного договора, который он так неосмотрительно подписал, но… и он особенно
подчеркнул это «но» загустевшим голосом, не по своей вине и даже не своему
недосмотру, а исключительно в силу обстоятельств, которые оказались «выше его
понимания».
Константинов хотел было вставить, что все до одного
обстоятельства находятся выше понимания Льва Валерьяновича, но остановился.
Усложнять и без того сложную обстановку не входило в его планы.
Заверив собравшихся, что он решительно, решительно ни при
чем, Лев Валерьянович приступил к следующему пункту своего короткого, но емкого
доклада. Первый пункт проходил под кратким названием «Что делать?», а второй
пошел под названием «Кто виноват?».
Виноваты, по мнению Льва Валерьяновича, были «функционеры»
из «России Правой», которые «не добросовестно» подошли к договору и таким
образом запутали его, Льва Валерьяновича, и главного редактора, Валерию
Алексеевну. Не следовало подписывать договор по устному указанию по телефону!..
Таким образом, нужно попросить ту сторону аннулировать договор как
несостоятельный…
И, собственно, все.
— Понятно, — сказала Лера. — Спасибо тебе за идею, Лев
Валерьянович.
Тори благожелательно покивал, как бы говоря — не стоит, не
стоит, право! Все нормально!..
Черт его знает, вроде он не был дураком, этот Тори,
отвечавший за финансы. По крайней мере непосредственно финансовые органы на
него никогда не жаловались и за все время, что Лев Валерьянович ими руководил,
со счетов «копейки не пропало», и это было правдой.
— А с телефонным звонком-то что?
— С каким звонком, Валерия Алексеевна?
— Ну с моим. С моим звонком тебе.
— А что такое?
— А то, что я тебе не звонила. Понимаешь ты меня?
Лев Валерьянович смотрел на нее странно. Как это может быть,
что не звонила, было написано у него на лице, когда ты мне точно звонила, сам
слышал, вот этим самым ухом!
И он засунул в ухо мизинец и слегка потряс им там, как бы
прочищая слуховой проход.
— Да не лезь ты в уши! — вскипела Лера. — Я тебе не звонила,
и точка!
—А может, ты… позабыла, Валерия Алексеевна? А?..
