А тут вдруг такое дело — грозища, да еще страшная какая!..
Он зашел недалеко, малинник начинался прямо за деревней, а
дедов дом стоял почти у опушки. Василий не боялся леса и очень любил малину с
молоком, а дед всегда говорил, что если кто чего любит, тот, значит, должен
пойти и это заработать. Потому что просто так, на блюдечке, никто не поднесет.
Ветер налегал все сильнее, ветви орешника трещали и
пригибались к самой земле, чуть ли не валились друг на друга, и небо над
головой у Василия сделалось совершенно темным, словно ночным, и тогда он стал
повторять:
— Господи, спаси и помилуй меня, господи, спаси и помилуй!..
Сначала он шел по дороге, а потом побежал, придерживая рукой
наполовину набранный туесок. Дождь все не начинался, грохотало всухую, и это
было особенно жутко.
И так Василий Артемьев со своим туеском добежал до
часовенки, которая стояла на самом краю деревни. Часовенка была крохотная,
вдвоем едва поместишься, и рассказывали, что когда-то отступающая армия
Кутузова служила здесь молебен Владимирской Божьей Матери, и в том месте, где
стояла икона, заложили часовенку и назвали Владимирской.
Еще рассказывали, что уже после войны 12-го года какая-то
деревенская девка взяла да сдуру влюбилась в попа! Поп был молодой,
образованный и жил в Белой Церкви, в поместье графа Хатькова, известного на всю
округу богача и просветителя. Граф Хатьков свято верил в медицину, и две трети
всех больниц, до сей воры существовавших в области, построил именно он, с
благословения того самого попа, с которым, говорят, был дружен. Поп,
разумеется, был женат и про деревенскую девку знать ничего не знал, только
время от времени приезжал в деревню, служил перед Владимирской молебен. А та
дурища взяла да от любви и повесилась, прямо перед часовней, во-он на том дубе.
Говорят, нижнюю ветку потом спилили, после того, как ее сняли, холодную уже. А
поп так от этого случая расстроился, что больше в деревню никогда не приезжал,
а граф Хатьков распорядился часовню со всех сторон засадить деревьями, да
такими, «чтоб росли с превеликим усердием» и скрыли ужасное место от глаз.
С тех пор часовня вся заросла кустарником да деревьями, и
деревенские боялись туда ходить, тем более Владимирскую Божью Матерь когда-то
сожгли чоновцы, приезжавшие для того, чтоб коллективизировать здешний народец.
Народец коллективизировали, скотину всю изъяли, вещички, у кого были
поприличней и почище, забрали тоже, нескольких девок оставили беременными, а
мужиков, которые покрепче были, расстреляли прямо у стены часовни, да там и
закопали, не велев хоронить как положено.
Новый поп, тот, что объявился в приходе уже после того, как
советская власть на убыль пошла, часовню подновил, подкрасил, икону привез
взамен той, что сожгли, заупокойную службу отслужил по тем, которых когда-то
просто так в ямину побросали.
Но часовню все равно все боялись и обходили.
Маленький Василий Артемьев, приезжавший только на лето,
грозы боялся больше, чем часовни, поэтому и залетел с разгону на крылечко, под
навес. Дождь уже начинался, падали крупные, гулкие, тяжелые капли, а Василий
все бормотал:
— Господи, спаси, сохрани и помилуй меня!..
Он и не услышал, как отворилась скрипучая дверка и на
крылечке рядом с ним оказался высокий бородач в длинном черном платье. Подол у
платья был смешно подоткнут, и из-под него торчали джинсы, из ворота
выглядывала тельняшка.
— Здорово, — сказал бородач и пожал Василию руку. Рука была
холодная и мокрая — с перепугу.
— Ты не бойся, — сказал бородач и заглянул к нему в туесок.
— Это все не страшно. А что у господа защиты просишь, это ты молодец, это
правильно. Кто нас еще защитит, если не отец наш небесный!
Подкованный в первом классе Василий сообщил бородачу, что
бога нет, и тот вдруг захохотал добрым, веселым смехом.
— Нету, а защитить просишь! Это как понимать?
Василий не знал, как это следует понимать.
— Эх ты! — сказал бородач, выплеснул в кусты бузины ведро,
оправил свое платье и раскатал рукава. В часовенке было влажно и чисто,
оказывается, бородач мыл там пол.
Совершенно успокоившийся Василий угостил его малиной, и они
долго сидели в сумерках на крыльце, ели малину и слушали, как в деревьях шумит
дождь и гроза уходит.
— Ну вот так, — сказал бородач напоследок. — Ты еще пока
маленький, а когда вырастешь и будешь у господа защиты просить, всегда
прибавляй, что ты грешный. Все мы грешны, потому что люди, а не ангелы, ничего
в этом такого нет. Но господь должен знать, что ты это понимаешь.
Так Василий Артемьев и научил Мелиссу — когда просишь у
господа защиты, скажи ему, что ты понимаешь, что не ангел с крыльями, а просто
человек, и, следовательно, грешишь. И тогда Он тебя услышит.
Сейчас она изо всех сил просила защиты, и говорила Ему, что
она просто человек, не ангел с крыльями, и потому особенно нуждается в Его
защите!..
Свечи на грубо сколоченных козлах горели и потрескивали — в
тишине их треск казался особенно зловещим.
Пересилив себя, не переставая молиться и думать о Василии —
странно, но для нее это было как будто одно и то же, — она заставила себя
подойти к козлам и посмотреть.
Свечей было много, два десятка, а то и больше, и несколько
восковых, церковных. Поняв это, Мелисса затряслась, как в ознобе, и даже отошла
ненадолго, чтобы успокоиться.
Ее враг был здесь, зажигал свечи, он принес даже несколько
церковных!.. Господи, спаси, сохрани и помилуй меня, грешную!
С церковных свечей капал воск, длинные капли, похожие на
слезы, и она вдруг поняла, чем у нее были замазаны губы и глаза — воском.
Пальцы, которыми она терла веки, были чуть маслянистые и пахли церковью.
Какая-то картинка, бумажный квадратик, была прислонена к
самой длинной и толстой свече, у серой стены. Мелисса нагнулась, чтобы
посмотреть, и…
Это была ее собственная фотография.
Она закрыла глаза, постояла и снова открыла.
Рот затопило невесть откуда взявшейся кислой слюной. Ее было
так много, что Мелисса еле успевала глотать и, держась рукой за влажную сырость
стены, стала отступать, отступать в угол, и там, в углу, ее вырвало.
Она долго дышала открытым ртом, заставляя себя не
оглядываться и не смотреть туда.
Тошнота все не проходила, желудок содрогался и корчился, и
Мелисса держалась за живот обеими руками, уговаривая себя не трястись, чтобы
рвота не затопила ее совсем.
А потом оглянулась.
Это был какой-то дьявольский алтарь, вот что это такое было.
И она поняла это сразу. Именно поэтому там горели свечи и именно поэтому там
была ее фотография, прислоненная к самой толстой и высокой церковной свече.
