— Ну, вот сам и выяснишь. Заодно, может, узнаешь, вдруг у
нее какие мотивы были, влюблена там или что…
— Попробую.
— А ты что там делал, в гостинице-то? Вот я все думал:
остальные-то ладно, а ты туда как попал?! Что тебя понесло-то?!
— Служба безопасности доложила, что Садовников с газетой
Сосницкого встречается. Я поехал посмотреть.
— Сам?!
Баширов вдруг рассердился:
— А кто за меня поедет, Тимофей?! Ты, что ли?! О том, что
мне Садовников нужен, как брат родной, никто не знал и знать не должен был!
Кого я мог туда отправить?!
— Да, — согласился Кольцов. — Это верно. Извини.
Они помолчали. Все было сказано, и то, что один из них вдруг
попросил помощи другого, да еще был так предельно откровенен, моментально и,
должно быть, навсегда, изменило их отношение друг к другу.
Они были двумя хищниками, каждый из которых охотился на
своей территории. Никогда ни один из них не нарушал границ этой территории,
лишь с настороженным любопытством поглядывал, что там, за границей, поделывает
другой. Впервые они вышли на охоту вдвоем, и осознавать это было непривычно и
странно. Наверное, так осознавал бы себя гладиатор, вышедший на бой со львом и
неожиданно обнаруживший подле себя человека с револьвером.
У льва не осталось никаких шансов. Сегодня мы едины, и мы
победим.
И это очень странно.
И еще они не знали, кто первый должен попрощаться. Вот не
знали, и все тут. Ни один, ни другой понятия не имели, как следует вести себя с
равноценным… союзником. С противником понятнее и проще, а вот с союзником как?!
— Я завтра тебе позвоню, — сказал Кольцов наконец.
— Хорошо.
— Ну, тогда пока.
— До свидания, Тимофей Ильич.
Баширов нажал кнопку отбоя на мобильном телефоне, встал
из-за стола. Прошелся по кабинету, размерами напоминавшему зал заседаний во
французском Дворце правосудия. Он любил большие помещения.
Некоторое время он смотрел в окно, потом налил себе виски —
ровно полглотка — в огромный, очень тяжелый круглый стакан. Глотнул и со
стаканом вернулся к столу. Ему нравился запах виски, и нравилось нюхать стакан,
даже когда в нем больше ничего не оставалось.
Он нажал кнопку, подержал и отпустил. Вошел секретарь, пожилой,
элегантный, полжизни проработавший в общем отделе ЦК КПСС. Баширов очень уважал
профессионализм и ценил людей, которые умеют делать свое дело.
— На завтра на середину дня редакторшу «Власть и деньги», —
тихо и монотонно сказал Баширов. — Сюда не приглашайте, закажите где-нибудь
столик. Свяжитесь с ней и предупредите.
Секретарь не сказал ни слова, кажется, даже не кивнул, но
каким-то непостижимым образом дал понять, что все будет исполнено в точности.
— Завтра к десяти утра полное досье на нее. Привезти в
Мытищи, я там буду на заводе.
— Горячев просил доложить, что отчет у него готов, Ахмет
Салманович.
Горячев был начальником службы безопасности.
— Мне не нужны его отчеты, — возразил Баширов и слегка
улыбнулся, смягчая жесткость тона. — Когда будут результаты, тогда пусть
доложит. Спасибо, Марк Андреевич!
Секретарь опять не сделал ни одного движения, но все же
каким-то образом выразил свои положительные эмоции и исчез.
Баширов вернулся к делам.
…кто и зачем застрелил Германа Садовникова?..
Кто и зачем?.. Зачем?..
* * *
— Затем, что было темно, а стало светло, — сама себе сказала
Мелисса Синеокова.
Горло болело, как будто, пока она спала странным, каменным,
неживым сном, кто-кто сунул туда руку и драл наждачной бумагой.
Она часто глотала, но слюны не было, только наждачная
сухость.
За время ее сна стало хуже не только в горле, стало хуже и в
ее тюрьме.
Здесь кто-то был, поняла она, когда ей наконец удалось
разлепить глаза и немного унять тошноту. И этот кто-то спустился сверху.
Поначалу она не могла понять, почему стало светло. В голове
гудел и булькал раскаленный чугун, рот ссохся, и казалось, что вот-вот внутри
него полопается кожа и потечет кровь. Она не могла разлепить веки, просто не
могла, и все тут, как будто забыла, что нужно делать, чтобы открыть глаза, а
потом разлепила.
Ресницы оказались как будто смазаны чем-то, а потом
выяснилось, что на самом деле смазаны. Крупицы этой засохшей смазки остались у
нее на пальцах, когда она потерла глаза. Белые, как кристаллики. Губы в
высохшей пленке тоже были чем-то вымазаны, и, поняв это, она испугалась так,
как еще не боялась никогда в жизни.
Все предыдущее не шло ни в какое сравнение с тем, что здесь,
в ее темнице, был кто-то. Он был рядом с ней, когда она спала, он прикасался к
ней и даже мазал ей чем-то лицо! И не просто лицо, а глаза и губы!..
Ужас, первобытный, дикий, животный, вдруг захлестнул ее.
Воя, она бросилась на стену, пытаясь проломить ее, дать
выход ужасу, который затапливал ее, но то была крепкая стена, гладкая и без
всяких изъянов, и она даже не шевельнулась, когда Мелисса на нее навалилась.
Она не дрогнула, и Мелисса кинулась к другой стене — у спинки кровати.
Она кинулась и стала биться о стену головой. Она не знала,
что это так больно — биться головой о стену, — и именно боль немного ее
отрезвила.
И только тут она стала соображать и поняла, почему в темнице
стало светло.
На грубо сколоченных козлах, где она нашла бутылку с водой,
горели свечи. Много свечей разной высоты и формы, маленьких и больших, горевших
ровным и сильным пламенем и слегка теплившихся.
Не сразу до нее дошло, что горящие свечи могут означать
только одно — тот человек был здесь совсем недавно!..
Он был здесь, ходил, расставлял и зажигал свечи, прикасался
к ней, трогал ее, а она даже не проснулась!
Господи, помоги мне!.. Господи, спаси и помилуй меня,
грешную!..
Василий Артемьев как-то сказал ей, что, когда просишь
господа «спасти и помиловать», всегда нужно прибавлять — «грешную». Иначе не
спасет и не помилует, так ему когда-то объяснил деревенский батюшка в той
деревне, где восьмилетний Василий Артемьев проводил лето и пас овец.
Однажды с ясного неба вдруг скатилась гроза. Внезапно все
почернело, закружилось, деревья зашелестели тревожно и угрожающе, а
восьмилетний Василий как раз в лес пошел, за малиной. У него был круглый
туесок, резиновые сапоги — от гадюк — и палка, чтобы время от времени сбивать
ею мухоморы, просто для забавы.
