Гурий Матвеевич выскочил наперерез:
– Владимир Петрович, Владимир Петрович! Пришлось Архипову
остановиться.
– Да, Гурий Матвеевич?
– Владимир Петрович, а что это такое говорят у нас в
подъезде?
– Понятия не имею. Я целый день был на работе и ничего не
слышал.
– Да вот говорят, что Лизавета Григорьевна-то…
– Померла? Это непреложный факт, Гурий Матвеевич.
– Да говорят, что, мол, вам квартирку-то оставила покойница
наша! Мол, племянницу по боку, а все вам! Это… как? Правда, Владимир Петрович?
– Правда, – признался Архипов, – племянницу по боку, а все
мне. Может, я ее незаконный сын?
– Да как же! Да что же! – забормотал в смятении ума Гурий
Матвеевич. – Ваша матушка и батюшка ваш никогда… А Лизавета Григорьевна весьма
порядочная особа, и супруг ее…
– А вы и супруга помните, Гурий Матвеевич? – поинтересовался
Архипов.
Сам он никакого Лизаветиного супруга не помнил – тот помер
совсем давно. Гурий Матвеевич был старожил – он вырос в этом доме, только в
соседнем подъезде, и знал всех родившихся и преставившихся за последние
шестьдесят лет.
– А как же, а как же! Алексан Василии – порядочнейший,
достойнейший человек!.. Как можно, конечно, помню!..
– А это… была его квартира? Ну, которая теперь моя? Его или
Лизаветы Григорьевны?
– Ну, разумеется, разумеется, его! Он ее заслужил,
заработал, и государство, оценив его заслуги, преподнесло, так сказать… В те
времена государство и партия неустанно заботились о народе и…
– Ясно, – перебил Архипов.
Про партию и неустанную заботу он и сам помнил хорошо.
– Лизавета Григорьевна… Алексан Василич ее второй супруг. А
в те времена это было не принято, знаете ли… В те времена нравственность была
неизмеримо выше, чем сейчас, идеалы, совесть, да и потом…
– То есть, недостойна была Лизавета Григорьевна такого
человека, как Александр Васильевич.
– Нет, ну что вы! Так уж прямо… Но моя супруга предрекала
скорый конец этого… так сказать… мезальянса, ибо Алексан Василич и в те времена
был фигурой, а Лизавета Григорьевна только-только приехала, а вы же знаете, –
тут Гурий Матвеевич заговорщицки понизил голос, – вы же знаете, Владимир
Петрович, этих приезжих!
– И что? – спросил Архипов. Ему стало интересно. – В смысле
мезальянса?
– Моя супруга оказалась совершенно права! Да-да, права!
Только все завершилось гораздо, гораздо трагичнее! Он умер, едва прожив с ней
десять лет! Десять или около того…
– Вы подозреваете убийство? – спросил Архипов заговорщицким
шепотом и огляделся по сторонам, чтоб уж Гурий Матвеевич окончательно вошел в
образ. – Лизавета могла его… того?
– Никто не знает, – прошептал в ответ Гурий Матвеевич. –
Темная, очень темная история! Только вскоре после его кончины Лизавета
Григорьевна и взяла к себе сироту, и моя супруга тогда сказала, что она теперь
замаливает свои грехи. Но есть грехи, которые никак нельзя замолить, и моя
супруга считает, что именно за такой покойница и поплатилась.
– Что значит – поплатилась? У нее было больное сердце. Она
могла умереть в любой момент.
– Так утверждает ее приемная дочь, а что там на самом деле…
темная история, Владимир Петрович!
– И эта тоже темная?! Сколько же темных историй?!
Гурий Матвеевич его веселья не принял, посмотрел осуждающе.
– Гурий Матвеевич, – спросил Архипов неожиданно, – а когда
Лизавета Григорьевна просила вас позвонить нотариусу, она только телефон вам
оставила?
– Все, все оставила, и телефон, и адрес, и как зовут. Знаю,
мол, память стариковская, сама старуха.
Архипов навострил уши – бумажка с адресом нотариуса?!
– А где она теперь, та бумажка?
– Пропала, – радостно заявил дедок. – Украдена, исчезла!
Архипов смотрел на него во все глаза и вдруг решил, что нужно
сменить тему.
– Вы не помните, третьего дня окно в подъезде было открыто
или закрыто?
– Окно? – неуверенно переспросил старик и заморгал, как
будто Архипов внезапно хлопнул его по лбу газетой. – Какое такое окно?
– Да вот это, – Архипов показал рукой, и Тинто Брасс
переступил, звякнув цепью. Ему надоело стоять в подъезде.
– Ах, это! – воскликнул Гурий Матвеевич. – Это окно!
– Ну да. Это.
– Конечно, Владимир Петрович, это окно, разумеется, как
всегда… – Тут он внезапно остановился и посмотрел сначала на Архипова, а потом
на окно.
– Разумеется, как всегда… – повторил он неуверенно. – Что?
– Забыл, Владимир Петрович! Открывал – помню, а вот закрывал
или нет… А что? Вас сквознячок обеспокоил?
Народная мудрость номер семь гласила – умей вовремя
остановиться. В любом случае: когда препираешься с гаишником, когда
расхваливаешь свою фирму клиенту, когда расспрашиваешь подъездного дедка.
Архипов остановился.
– Мне нужно домой, – сообщил он Гурию Матвеевичу, – извините
меня.
– А как же с квартирой? – вслед ему закричал дедок. – Теперь
и вправду вы хозяин, Владимир Петрович?!
– Я, я, Гурий Матвеевич, – признался Архипов уже из лифта, –
я хозяин, я же и барин!
– А как же Маша?
Лифт грохнул дверьми, повез Архипова на шестой этаж,
последнего вопроса он вполне мог и не услышать, хотя этот самый вопрос – как же
Маша? – не давал ему покоя.
Как, черт возьми, Маша? Где, черт возьми, Маша? Что, черт возьми,
с ней происходит, – с этой самой Машей?!
Архипов вышел на свою площадку, подождал, пока лифт закроет
двери, и некоторое время прислушивался. Все было тихо – последний этаж, две
квартиры, сюда мало кто поднимался “просто так”, без дела.
– Ну что? – спросил Архипов у Тинто Брасса. – Пошли?
Тинто выразился в том смысле, что, может, не надо, может,
лучше домой пойдем, но Архипов уже открывал замки.
В квартире было сумеречно от дождя, который так и шел со
вчерашнего дня – накликала Лизавета! И – то ли оттого, что хозяйка умерла и
стены знали об этом, то ли оттого, что Маша, отправляясь на дежурство в
больницу, законопатила все форточки, – пахло, как в дачном чулане, как пахнет
кладбище старых вещей, которые умерли, никому и никогда уже не будут нужны.
– Тинто! – громко позвал Архипов – просто затем, чтобы
что-нибудь сказать и именно громко. – Стой у двери и жди меня. Понял?
