Вот черт.
Лизавета говорила точно так же, как писал автор, – некой
пародией на белый стих, очень возвышенной и потому раздражающей.
Лизавета написала завещание номер один – все отдать
религиозной организации “Путь к радости” на благотворительные цели.
Лизавета написала завещание номер два – все отдать Архипову
Владимиру Петровичу, доброму соседу.
Квартиры в центре Москвы, в уютных старых спокойных домах
стоят бешеных денег. Это известно всем, и “посвященному и просветленному”,
конечно, тоже.
Архипов быстро вернулся назад, к портрету с лучами, и еще
раз перечитал то, что имело отношение к “идеологии” “Пути к радости”.
Ничего – ничего! – особенного, кроме одного. Чтобы достичь
гармонии и стать на этот самый путь, излечиться от болезней, родить здорового
ребенка, жить в вечной и негасимой любви, нужно – только и всего! – уйти из
городов “в природу”. “Природа” излечит, наставит, убаюкает, обласкает и
улучшит.
Все правильно. Архипов сам время от времени любил поехать за
грибами и в лесу неизменно чувствовал, как излечивается и улучшается. Только
его московская квартира тут совсем ни при чем.
Если “посвященный” и компания излечивали жаждущих путем
направления их “в природу” с последующим отъемом квартир в Москве, это могло
быть серьезным бизнесом. Даже более серьезным, чем издание книг и проведение
встреч с читателями.
Архипов не помнил, когда Лизавета заговорила этим самым
белым стихом. Вернее, не помнил, когда она говорила как-то по-другому. Значит,
“Путь к радости” открылся ей довольно давно.
Архипов посмотрел – организация была зарегистрирована в
девяносто восьмом году. Впрочем, это ничего не означало. До девяносто восьмого
она могла быть вообще не зарегистрирована или называлась по-другому. Например,
“Радостный путь”.
Архипов смотрел на “посвященного”, а “посвященный” – на
него.
– И что? – спросил Архипов у портрета. – Вы ее несколько лет
обхаживали, да? Она поверила во все, что нужно. Логично – почти одинокая
женщина, единственная приемная дочь не в счет. Завещание она написала
правильное. Вы были уверены, что оно правильное, потому и таскались в квартиру
как к себе домой, когда она умерла, и хором пели, и Марию Викторовну окружали
заботой, чтоб не вздумала милицию вызвать или в суд подавать. То-то она
тряслась, как осиновый лист, и ни слова мне не сказала! Но Лизавета вас
обскакала, ребята. Взяла и переписала завещание, а вы и не знали. Я же говорю,
она никогда не была ни сумасшедшей, ни фанатичной!
В дверь поскреблись, Архипов вздрогнул.
– Володь, ты с кем разговариваешь? – с порога спросила Катя.
– С телефоном.
Катя глянула на стол – трубка лежала, лампочки не мигали.
– Я с ним разговариваю, – повторил Архипов, – а не он со
мной.
Катя фыркнула и скрылась.
– Значит, переписала. Да не в пользу девочки Маши, которую
обобрать раз плюнуть, а в пользу злого дяди Архипова, который вас моментально
направит… и вовсе не по пути к радости. А дальше все понятно.
Архипов откинулся на спинку кресла и потер позвоночник, вверх-вниз.
Спина болела почти невыносимо.
Только одно непонятно. Нож, круг, предвестники смерти.
Неужели у них хватило духу Лизавету убить? Он все тер и тер позвоночник.
Квартира огромная, как и его собственная. Большие комнаты, высоченные потолки,
широкие коридоры, много окон и дверей. Свою он полностью переделал после того,
как умерла мать – последняя из семьи.
Нет, на самом деле последним был он, Архипов, но та старая
московская академическая семья – с традициями, чувством долга, особым
выговором, библиотекой в пять тысяч томов, звенигородской дачей с запущенным
участком и солнечными часами, с кафедрой, которую возглавлял еще прадед, с
формами для куличей, завернутыми в холстинковый мешок “до следующего года”, со
“вторниками”, когда в гостиной собиралось полтора десятка молодых дарований и
все слушали деда – язвительного, острого, бородка клинышком, – с собакой колли
по имени Джой, научившейся пить чай, с елкой до потолка и с той самой историей,
когда мать позвонила тогдашнему президенту Страны Советов, который
только-только разогнал какую-то демонстрацию, позвонила на дачу, где он отдыхал
от президентских трудов, и сказала, незнакомо чеканя слова: “Миша, я больше не
подам вам руки” – этой самой семьи не стало, и остался один Архипов, а он не в
счет.
Пришлось переделать все – у него не хватило духу оставить,
как есть. Он слишком много помнил и был слишком счастлив, когда они жили с ним
– бабушка, дед, родители.
Из старой семейной громадной квартиры вышло модерновое,
дорогущее, стильное до ломоты в глазах “уютное гнездышко на одного”, вполне
пригодное для фотографий в журнале “Космополитен” или, на худой конец, “Элль”.
Привыкал к нему Архипов долго. Думал, что не привыкнет
никогда, но потом все же привык, как и к мысли о том, что их нет.
“Не надо изводить себя печалью, – как-то сказала ему
Лизавета, – ведь временность разлуки очевидна. Еще не раз вы вместе посмеетесь
над тем, как опечалены вы были, они же так старались знак подать, что с вами
остаются навсегда, но вы так и не видели тех знаков!”
Архипов не видел никаких знаков, и для него “временность
разлуки” как раз была не очевидна.
У Лизаветы – то есть теперь у Маши, то есть не у Маши, а
опять у него – точно такая же квартира. Не в смысле модерновости, а в смысле
размеров.
Квартира, стоящая по нынешним временам, дьявольских денег.
Это означает, что Лизавету вполне могли “поторопить” на тот свет. Дьявольские
деньги – отличная приманка для всяких личностей “божественного” происхождения.
* * *
Весь вечер Архипову казалось, что за ним следят – как в кино
про шпионов, – и очень хотелось проверить, нет ли “хвоста”. Тинто Брасс то и
дело вопросительно посматривал на хозяина – не мог понять, почему тот все время
оглядывается.
Никакого “хвоста” Архипов не обнаружил, впрочем, он не знал
точно, как именно “хвост” должен выглядеть.
Ключи, полученные от Елены Тихоновны и Гаврилы Романовича,
лежали у него в джинсах, и он решил, что зайдет в Лизаветину квартиру по дороге
с Чистых прудов, вместе с Тинто. Одному заходить не хотелось.
Он так толком и не придумал, что именно станет там искать,
да еще в отсутствие хозяйки, но почему-то был уверен, что должен непременно
искать.
Караульный дедок Гурий Матвеевич засуетился, когда Архипов
вошел в подъезд, и даже перестал прихлебывать чай из невиданных размеров
кружки.
– Здрасти, – пробормотал Владимир Петрович, не желая никаких
расспросов, но не тут-то было.
