– Да этого быть не может! – закричал Архипов, стряхнул с
себя руку и поднялся с кресла.
Нотариус отступил к стене, закрылся гербовой бумажкой и
моргнул. Один из господ что-то тревожно свистнул на ухо другому.
– Зачем мне ее квартира?! Вы что?! С ума сошли совсем?!
Дайте сюда!
И он выхватил бумажку из рук Леонида Иосифовича, положил ее
на стол и, опершись руками, стал быстро читать и, дочитав, взялся за лоб.
– Да это ерунда! Вы понимаете, уважаемый? Это ерунда – все,
от первого до последнего слова!
Нотариус улыбнулся неверной улыбкой.
– Знаете, – заявил он Архипову, – я видел множество разных
реакций на… чтение завещаний. Но вы такой первый. Вы же получили все. И так…
расстроились?
– Да мне не надо все! Мне не надо вообще ничего! У меня все
есть! Черт побери, она с ума сошла, Лизавета! И мне ни слова не сказала!
– Ни о каком… сумасшествии не может быть и речи, –
возмутился юрист. – На момент подписания завещания гражданка Огус была целиком
и полностью дееспособна! Хочу добавить также, что она находилась в прекрасном
расположении духа! В отличнейшем! Завещание – не тот документ, составляя
который люди испытывают прилив положительных эмоций. Все-таки думы о смерти, но
Елизавета Григорьевна искренне радовалась!
– А я, – отчеканил Архипов, глядя нотариусу в лицо, –
искренне опечален!
И тут он вспомнил про Машу Тюрину, получившую три картины
папаши Огуса на память. В позвоночнике начал раскручиваться волчок. По шее
побежали мурашки. Он оглянулся и снял со стола ладони.
Она сидела, упершись локтями в колени и сунув лицо в ковшик
собственных рук. Ее братец, о котором все забыли, топтался рядом и никак не мог
решить – брать ее за плечо или не стоит.
– Маша, – начал Архипов быстро, – не обращайте внимания. Мы
все урегулируем, это просто!
Она подняла на него лицо из своего ковшика. Глаза у нее
сияли, руки больше не тряслись, спина не горбилась.
– Слава богу, – выпалила она и улыбнулась счастливой
улыбкой, – слава богу! Как хорошо, что тетя решила… именно так!
Приехав с работы, Архипов снарядил свою собаку для прогулки
– поводок, постромки, намордник, похожий на баскетбольную корзину, – ни в один
другой пасть его собаки не помещалась, – и ушел на Чистые пруды.
Тинто Брасс не любил Чистые пруды – народу много, простору
мало. Архипов тоже не особенно любил, но выхода не было.
Он дошел до лавочки и сел, вытянув ноги. Тинто Брасс
спросил, что это значит. Хозяин не должен сидеть на лавочке во время прогулки.
Он должен бежать, а не сидеть, иначе что это за прогулка!
– Сейчас, – пообещал Архипов.
– Добрый вечер, – поздоровалась старуха-армянка, всю жизнь
проведшая в обувной будке на углу. Сколько Архипов помнил себя, столько помнил
эту старуху. Сейчас она волокла за руку кудрявую хорошенькую внучку в бантах,
белых колготках и ямочках.
Архипов им позавидовал.
Какая, должно быть, простая и приятная у людей жизнь! Идут
себе домой, бабушка и внучка, и не думают ни о чем трудном и скверном, и
радуются, что вечер и до завтра можно никуда не спешить, да и завтра спешить
особенно некуда, – все правильно, ясно и неплохо устроено, и внучка в бантах и
белых колготках, и родная будка на углу, и вся жизнь прошла здесь, и еще даже и
не кончилась, бог даст, лето впереди, ничего, как-нибудь!
Тинто Брасс лениво гавкнул на голубя – пугнул. Вместо голубя
перепугалась роскошная девица на тоненьких каблуках и с гривой натурально
светлых волос.
– У вас страшная собака, – сказала она издалека и
наклонилась, чтобы посмотреть, не случилось ли чего с каблуком, когда она
пугалась и прыгала в сторону.
– Страшная, – согласился Архипов.
– А что это за порода? – Девица удостоверилась, что с
каблуком все в порядке, выпрямилась и потопала ногой. Посмотрела на Архипова и
улыбнулась, откидывая назад волосы.
“…Только не сейчас, дорогая, ладно? Сейчас я никак не могу!
Я все вижу – правда! – и волосы, и ноги, и зубы, и каблуки, но не могу!
Прости”.
– Порода называется английский мастифф, – проинформировал
Архипов скучным голосом.
– Очень большой. – Это был еще один шанс, судя по всему,
последний.
– Большой, – согласился Архипов и потом долго провожал ее
глазами, почти до самого метро.
Так. Что мы имеем странного? Да все. Самое странное –
завещание покойной Лизаветы. Зачем она оставила ему квартиру? Что ей в голову
взбрело?! Чем Маша Тюрина перед ней так уж провинилась, что она взяла, да одной
бумажкой лишила ее всего?! Три картины покойного мужа!
“Нет, стоп, – сказал себе Архипов. – Завещание – финал
истории, а не начало. Начало-то мне и неизвестно. Для меня все началось только
в минувшую пятницу”.
В минувшую пятницу пришла Лизавета, наплела небылиц про ножи
и круги с каббалистическими символами. Сказала, что инопланетный завод
перепрограммировался с дисков на шланги, а у него, Архипова, душа кедра.
Просила не оставить девочку Машу, у которой никого нет, потому что она,
Лизавета, непременно должна вскоре умереть. Силы зла и сущность разрушения уже
приготовились, чтобы уничтожить ее, чему свидетельства – тот самый нож,
предвестник смерти, и деревянный круг непонятного назначения. Еще она рассказала,
что на днях ее пытались скинуть с лестницы, но не скинули, поскольку она
исхитрилась позвонить в “нехорошую квартиру”, где коммунальный слесарь с
супругой как раз праздновали День озеленителя или День работников искусств.
Самое поразительное, что на следующий день она на самом деле
умерла. От сердечного приступа, как объяснила ее приемная дочь. У нее было
плохое сердце, и она умерла.
Ни при чем нож и круг с каплями мутного воска. Откуда она
знала, что умрет? Если она давно и привычно болела и могла умереть в любую
минуту, почему эта минута настала как раз после визита к Архипову?!
Нож с символами и круг с восковыми потеками были вполне
реальными, Архипов видел их собственными глазами. Значит ли это, что покушение
на лестнице тоже реальное, а не плод ее экзальтированного воображения? Значит
ли это, что кто-то целенаправленно пугал сердечницу Лизавету, чтобы в один
прекрасный момент напугать ее до смерти?!
Кто?! Зачем?!
Кому это выгодно? – вот вопрос.
Получалось так, что выгодно только ему, Владимиру Петровичу
Архипову, ибо именно он унаследовал все Лизаветино имущество.
Наследник, черт побери все на свете!
Владимир Петрович опустил на глаза темные очки и обозрел
бульвар через коричневые стекла. Потом поднял очки на лоб и обозрел бульвар без
всяких стекол.
