– Дело не в том, чего мне хочется. Если бы Стендаль хотел, чтобы Клелия потеряла невинность в таких обстоятельствам он сказал бы больше. Он не ограничился бы двумя туманными фразами.
– Непременно ограничился бы. В этом вся прелесть. А вам нужны подробности?
– Да.
– Это Стендаль, Франсуаза, а не Брэм Стокер. Читайте лучше про вампиров: гемоглобиновые сцены понравятся вам больше.
– Не говорите дурно о Брэме Стокере: я его обожаю.
– И я! Я люблю и груши, и гранаты. И я не требую от груш, чтобы они походили вкусом на гранаты. Груши я люблю за их утонченную сладость, а гранаты – за кровь, брызжущую на подбородок.
– Нечего сказать, сравнение отменное.
– Кстати, если вам нравятся вампиры, обязательно прочтите «Кармиллу» Шеридана Ле Фаню.
– Возвращаясь к «Пармской обители», не стоит ли признать, что мы обе правы? Если Стендаль удовольствовался в этом месте двумя фразами, возможно, он хотел двусмысленности. Или, быть может, сам не мог определиться.
– Допустим. Но почему для вас настолько важно, чтобы это было так?
– Сама не знаю. Мне кажется, что двое могут ощутить глубокую близость, не познав друг друга в библейском смысле этого слова.
– Тут наши мнения совпали.
После этого массаж продолжался в молчании.
Лонкур наведался к Франсуазе Шавень в пурпурную комнату минут через десять после того, как она туда вернулась.
– Я принес вам «Кармиллу», поскольку догадался, что вы меня об этом попросите.
– Я вижу, вы по-прежнему не пропускаете ни словечка, из наших разговоров.
– Было бы глупо лишать себя такого удовольствия. Слушать, как две молодые женщины дискутируют о дефлорации Клелии, – просто наслаждение. Кстати, я согласен с вами: я тоже думаю, что Конти осталась девственницей.
– Удивительно слышать такое от вас. Вы ведь не сторонник целомудрия, – фыркнула Франсуаза.
– Вы правы. Но Фабрицио дель Донго я считаю полным идиотом. Отсюда и мое мнение.
– Не вижу ничего удивительного в том, что сластолюбивый старикашка презирает юношу-идеалиста.
– Не более удивительно, что чистая молодая женщина презирает сластолюбивого старикашку.
– Вы пришли ко мне, чтобы поделиться своими взглядами на литературу?
– Я не обязан перед вами отчитываться. Я люблю поговорить с вами, вот и все.
– А я с вами – нет.
– Мне это безразлично, моя дорогая. Вы вообще мне очень нравитесь. И еще мне нравится смотреть на ваше милое личико, когда я привожу вас в негодование.
– Тоже типично старческая утеха.
– Вы не представляете, какое удовольствие доставляют мне подобные комментарии. Осуждайте меня, я это обожаю. Вы правы, у меня свои утехи – уж какие есть. Да будет вам известно, они восхитительны, куда лучше мимолетных удовольствий молодости, я рожден быть старым. Мне повезло: я состарился давным-давно. В сорок пять лет я уже выглядел на все шестьдесят пять. Море избороздило морщинами мое лицо.
– Не желаю слушать ваши откровения.
– Когда я встретил Адель, мне было сорок семь, а ей восемнадцать, но разница в возрасте казалась куда больше. Почему я вам это рассказываю? Да потому, что вы единственный человек, с кем я могу поговорить об Адели. Я никогда ни с кем о ней не говорил, по вполне понятным причинам.
– Вам хочется о ней поговорить?
– Отчаянно хочется, ведь я молчал двадцать лет. Хэзел ничего не знает и ни в коем случае не должна узнать. Иначе ее головку могут посетить ненужные мысли.
– И главное – у нее откроются глаза на ложь, которой вы ее окружили. Она не знает, что ее ночные сорочки принадлежали ее предшественнице. Не знает, кто был архитектором этого странного дома: она думает, что вы его таким и купили.
– Она еще многого не знает. И вы тоже.
– Что ж, расскажите, раз уж вам совсем невмоготу.
– Когда я впервые встретил Адель, тридцать лет тому назад в Пуэнт-а-Питре, я был сражен наповал. Вы видели ее портрет: ангел, слетевший с небес. До нее я никогда никого не любил. Судьбе было угодно, чтобы в ту пору я уже выглядел стариком. Мадемуазель Лангле, сирота со средствами, была окружена поклонниками. Я не мог ни на что надеяться. Но не было бы счастья, да несчастье помогло. На Гваделупе оказался проездом некий депутат, и в его честь устроили бал. Был приглашен весь цвет Пуэнт-а-Питра – о, вы не представляете, какие отвратительные сборища кривляк я вынужден был посещать с единственной целью увидеть эту девушку, которая даже не замечала меня. Она танцевала, а я смотрел на нее с восторгом и отчаянием. Кто лучше влюбленного старика знает, какая это пытка, когда перед глазами у вас само совершенство, но вы не можете им обладать?
– Довольно прописных истин. Что же вы сделали?
– Ничего. Как говорят дети, не я первый начал. Вмешался рок. Праздник был в разгаре, как вдруг вспыхнул пожар, и огонь распространился в мгновение ока. Все бросились врассыпную. Те самые молодые люди, которые пять минут назад дарили Адели свои сердца, с воплями разбежались кто куда, не думая о том, что станется с ней. А на нее паника подействовала очень странно: она застыла как статуя среди языков пламени и, казалось, не понимала, что происходит. Я бы сказал, что она была без сознания, хоть и держалась на ногах; не двигаясь с места, она завороженно смотрела на огонь полными ужаса глазами. Я же не покинул ее ни на мг – согласитесь, это доказывает, что я единственный любил ее по-настоящему.
– Прекрасное оправдание.
– Говорите что хотите, но я как-никак спас ей жизнь. Если бы не я, она, вне всякого сомнения, погибла бы в пламени.
– Лучше сказать, что вы отсрочили ее гибель на десять лет.
– Если бы благодаря вам, медсестре, больной прожил лишних десять лет, разве не говорили бы вы, что спасли ему жизнь?
– Как можно сравнивать мою работу с вашим гнусным обманом?
– Действительно нельзя: вы ведь не влюблены в ваших пациентов. Но вернемся в тысяча восемьсот девяносто третий год: итак, я был в самом пекле рядом с Аделью. Моя мысль сработала очень быстро: я понял, что это мой единственный шанс и что такого не представится больше никогда. Я подхватил на руки ее легкое тело и краем своей одежды прикрыл ей лицо. После этого я кинулся к выходу сквозь языки пламени; едва я выбежал из бального зала, как рухнул потолок. В царившей вокруг панике никто не заметил, как я убегал, держа на руках женщину с прикрытым лицом. Я принес ее в комнату, которую снимал неподалеку.
– Постойте, я угадаю: первым делом вы убрали оттуда все зеркала.
– Естественно. Когда девушка пришла в себя, я со всей возможной осторожностью сообщил ей, что лицо ее обожжено и обезображено. Она почти не помнила, что с ней случилось, и поверила мне. Она умоляла меня принести ей зеркало. Я отказывался наотрез. Она просила все настойчивее, и тогда я пошел к зеркальщику и попросил изготовить для меня ручное зеркальце самое кривое, какое только возможно: я-де хочу подшутить над другом. Мастер расстарался на совесть. Я принес эту вещицу домой и протянул ее Адели со словами: «Убедитесь сами, мадемуазель, я вас предупреждал». В зеркальце отразилось раздутое, жуткое, нечеловеческое лицо. Она вскрикнула от ужаса и лишилась чувств.
