Я еще не была знакома с японским культом принадлежностей для всего на свете, будь то снаряжение для горных или морских прогулок, инвентарь для гольфа или, как сегодня, набор для фондю. Дома у Ринри даже имелась специальная кладовая, содержавшаяся в идеальном порядке, где хранились чемоданчики с готовыми комплектами необходимых предметов на все случаи жизни.
Вытаращив глаза, я смотрела, как мой ученик открывает чемодан, где лежала надежно закрепленная горелка для запуска межпланетных ракет, летающая тарелка с антипригарным покрытием, кусок сыра из желтого пенопласта, бутылка антифриза с этикеткой морозоустойчивого белого вина и непортящиеся хлебцы. Он перенес все эти загадочные предметы на кухонный стол.
— Ну что, я приступаю?
— Да, мне не терпится это увидеть.
Он положил пенопласт в антипригарную емкость, полил антифризом, зажег горелку, которая почему-то не взмыла в небеса, и, пока там происходили таинственные химические реакции, достал из чемодана псевдотирольские тарелочки, длинные вилки и два стакана «для оставшегося вина».
Я бросилась к холодильнику за кока-колой, уверяя, что она очень хорошо сочетается с фондю, и быстро наполнила свой стакан.
— Готово, — объявил он.
Мы уселись друг против друга, и я, отважно нацепив на вилку кусочек непортящегося хлебца, рискнула погрузить его в адское варево. Вытащив вилку, я выразила восхищение количеством образовавшихся сырных нитей.
— Да, — с гордостью ответил Ринри, — при таком способе нити получаются отлично.
Нити — это, конечно, высшая цель фондю. Я положила в рот свой кусочек и начала жевать: вкус отсутствовал начисто. Тут я догадалась, что японцы любят есть фондю ради игровой стороны дела и придумали способ приготовления, устраняющий единственный досадный недостаток этого старинного европейского блюда — его вкус.
— Божественно, — объявила я, стараясь не захихикать.
Ринри стало жарко, и я впервые увидела его без черной замшевой куртки. Я пошла за бутылкой соуса табаско, сославшись на то, что в Бельгии фондю принято есть с острыми приправами. Я обмакнула хлебец в жидкую пластмассу, получив густую паутину нитей, положила желтый кубик к себе на тарелку и полила табаско, чтобы он обрел хоть какой-то вкус. Ринри следил за моими манипуляциями, и, могу поклясться, в глазах у него читалось: «Все-таки бельгийцы — странные люди».
Вскоре мне надоело это техногенное фондю.
— Ну, Ринри, расскажи что-нибудь.
— Но… вы обратились ко мне на «ты»!
— Когда с человеком делишь такое фондю, с ним невозможно не перейти на «ты».
Видимо, расплавленный пенопласт проник из желудка в мой мозг и, продолжая там пениться, пробудил манию экспериментаторства. Пока Ринри ломал голову, что бы такое мне рассказать, я погасила горелку, дунув на пламя, — этот прием удивил японца, — вылила остатки антифриза в котелок, чтобы охладить смесь, и погрузила туда обе руки.
Мой гость вскрикнул.
— Зачем вы это делаете?
— Из любопытства.
Я вытащила руки и принялась лизать клубок нитей, которыми они оказались намертво опутаны. Толстый слой химического сыра покрывал их, как варежки.
— Как же вы теперь это отмоете?
— Водой с мылом.
— Нет, фондю слишком липкое. У котелка есть специальное покрытие, а у вас нет.
— Посмотрим.
Он был прав, ни вода, ни средство для мытья посуды не оказали никакого действия на мои желтые рукавицы.
— Попробую отскрести кухонным ножом.
На глазах ошеломленного Ринри я приступила к исполнению этого плана. Случилось то, что и должно было случиться, — я порезалась, и через сковавшую пальцы полимерную массу хлынула кровь. Я поднесла руку ко рту, чтобы не превращать квартиру в место кровавой драмы.
— Позвольте мне, — сказал Ринри.
Он встал на колени и, завладев одной из моих рук, принялся обгрызать сыр зубами. Это, конечно, самое разумное, что можно было сделать, но вид коленопреклоненного рыцаря перед прекрасной дамой, чьи пальцы он так деликатно держал, обгладывая с них намертво застывшее фондю, вызвал у меня безумный смех. Впервые в жизни я так реагировала на мужскую галантность.
Ринри, однако, не смутился и довел дело до конца. Процедура длилась страшно долго, и я постепенно проникалась странной атмосферой происходящего. Потом, как взыскательный мастер своего дела, он вымыл мне руки абразивной губкой со стиральным порошком.
Наконец, тщательно осмотрев мои освобожденные пальцы, он перевел дух. Это был своего рода катарсис. Ринри обнял меня и больше не отпускал.
###
Наутро я проснулась оттого, что страшно зудели руки. Намазывая их кремом, я вспомнила вчерашний вечер и ночь. Итак, у меня в постели мужчина. Какую избрать тактику?
Я разбудила его и сказала, очень ласково, что по обычаям моей страны мужчина должен на рассвете покинуть дом возлюбленной. Мы и так чуть не нарушили правила, ибо солнце уже встало. Но ничего, мы спишем эту погрешность на счет географической удаленности. Однако злоупотреблять не станем. Ринри спросил, допускают ли бельгийские обычаи, чтобы мы потом встретились опять.
— Да, — ответила я.
— Я заеду за тобой завтра в три.
Я с удовлетворением отметила, что мои уроки обращения на «ты» не пропали даром. Он трогательно попрощался. И ушел со своим чемоданчиком для фондю.
Оставшись одна, я поняла, что меня захлестывает радость. Смеясь и изумляясь, я перебирала в памяти все, что произошло накануне. Особенно поразили меня не какие-то странности Ринри, а пожалуй, самая главная его странность: он был на редкость добрым и совершенно очаровательным человеком. Ни разу он не покоробил меня ничем, ни словом, ни делом. Я и не знала, что такое бывает.
Я приготовила себе пол-литра очень крепкого чая и выпила, глядя через стеклянную стену на военные корпуса в Итигая. Ни малейшего желания совершить харакири нынче утром я не испытывала. Зато желание писа́ть достигло феноменальной силы. Такой тектонической мощи здесь еще не видали — Токио, трепещи. Я набросилась на чистый лист бумаги, уверенная, что сейчас задрожит земля.
Удивительно, но землетрясения не произошло. Учитывая мое местонахождение, это выглядело аномалией, и ее, вероятно, следовало приписать особо благоприятной сейсмической обстановке.
Время от времени я поднимала голову, смотрела на город и думала: «У меня роман с парнем из Токио». Сидела в столбняке несколько минут, не веря себе, потом снова принималась писать. Так продолжалось весь день. Подобные дни изумительны.
Назавтра «мерседес» был столь же безукоризненно пунктуален, сколь и белоснежно чист.
Ринри переменился. Его профиль уже не выглядел таким застывшим и непроницаемым. А молчание приобрело интересный оттенок смущения.
