Я съела припасенную провизию, спрятав ноги под одеяло около котацу и слушая завывание вьюги, это было чудесно.
Мне не терпелось увидеть хозяина или хозяйку: он или она наверняка приходит сюда каждый день и приносит дрова или уголь для печки. Я воображала разговор с этим человеком, разумеется, необыкновенным.
И вдруг — кошмар! — захотелось пи́сать. Удобства на природе. Надо было сообразить раньше. Выйти под снег в пижаме значило лишиться последней сухой одежды, а надеть мокрую невозможно. Оставался единственный выход: я сняла пижаму, сделала глубокий вдох и бросилась наружу, как в пропасть. Босиком, совершенно голая, я присела на снегу на корточки и исполнила желаемое, охваченная ужасом и восторгом. Стояла непроглядная тьма, белизна кружащегося снега была не видна, она угадывалась другими органами чувств: снег был белым на ощупь и на вкус, он пах белизной, я эту белизну слышала. Ступни свело от боли, я вбежала в хижину и нырнула под одеяло возле котацу, радуясь, что хозяин не застал меня в такой позе. Обсохнув у печки, я снова облачилась в пижаму.
Забравшись снова под одеяло, я попыталась уснуть. Но через некоторое время обнаружила, что после своей нудистской вылазки под снег согреться не в состоянии. Я закуталась в одеяло с головой, придвинулась к печке почти вплотную, но меня по-прежнему бил озноб. Укус вьюги оказался слишком глубоким, и мне не удавалось исторгнуть из своего тела ее ледяной зуб.
В конце концов я приняла безумное решение, но у меня не было выбора: между ожогом второй-третьей степени и смертью я выбрала ожог. Я прильнула к горячей печке, прямо к раскаленному металлу, единственной защитой мне служили пижама и одеяло. И тут я осознала всю серьезность положения — я не почувствовала абсолютно ничего. Моя кожа, поджариваясь, не ощущала никакой боли.
Рукой я все-таки могла попробовать, насколько горяча печь, — только в кончиках пальцев еще не умерли нервные окончания. Я была трупом, в котором жили лишь пальцы и мозг, посылавший бесполезный сигнал тревоги.
Если бы я хоть ойкнула! Тело мое настолько окоченело, что уже не способно было на здоровые рефлексы. Оно превратилось в ледяной свинец. К счастью, оно страдало — я благословляла эту муку как последнее доказательство своей принадлежности к миру живых. Правда, страдало оно как-то подозрительно, я воспринимала все наоборот — печка обжигала меня холодом. Но лучше это, чем ужасный и неотвратимый миг, когда я вообще больше ничего не почувствую.
Подумать только, а я еще боялась котла ямамбы! Моя няня недооценила жестокость горной ведьмы. Не суп готовила она из одиноких путников, а быстрозамороженный полуфабрикат — видимо, про запас, для будущего супа. Меня разобрал смех, и эта первая нервная реакция пробудила остальные. Наконец пробежала и спасительная дрожь. Я затряслась, как стиральная машина.
Пытка моя, однако, не прекратилась — сознание, что я не умру, удлиняло ночь, тянувшуюся десятилетия. Я состарилась на целый век: вцепившись в печку, жара которой не ощущала, я много часов лежала и прислушивалась. Сначала слушала вьюгу, которая неистовствовала в горах, а уходя, оставила по себе тяжелое тревожное молчание.
Потом с первобытной надеждой прислушивалась к явлению чуда, известного под названием «утро», — как же долго оно не наступало!
Я тогда поклялась себе: «Всякий раз, когда тебе дано будет спать на кровати, какой бы убогой она ни была, ликуй и плачь от счастья!» По сей день я ни разу не нарушила эту торжественную клятву.
Пока я дожидалась рассвета, мне послышались в хижине шаги. У меня не хватило мужества высунуть нос из-под одеяла, я так и не узнала, реальный это был человек или плод моего обостренного холодом воображения. Я настолько перепугалась, что задрожала еще сильнее.
Маловероятно, чтобы это был зверь: шаги звучали как человеческие. Если же человек, то он наверняка видел мою развешанную одежду и знал, что я под одеялом у котацу. Я могла бы что-то сказать, дать понять, что не сплю, но не находила слов: от страха сознание стало вязким.
Потом шаги стихли, как будто и не бывало. Затаив дыхание, я вдруг услышала, как снаружи сгустилось безмолвие, уловила священный вздох мироздания, предвещающий зарю.
Ни секунды не колеблясь, я выскочила из-под котацу: в хижине не было ни души и никаких признаков чьего-либо пребывания. Меня ждал неприятный сюрприз: мокрая одежда замерзла. Ничего себе холод стоял в приюте! Я засовывала ноги в джинсы, как будто прокладывала дорогу во льдах. Хуже всего мне пришлось, когда спина соприкоснулась с жесткой заиндевелой футболкой. К счастью, мне некогда было анализировать свои ощущения. Выбраться отсюда, прогнать этот холод, вгрызавшийся в меня все глубже и глубже, стало вопросом жизни и смерти.
Невозможно передать, какой я испытала шок, открыв дверь: я словно вырвалась из могилы, не понимая, где очутилась. Я застыла перед незнакомым миром: метель, скрывшая его от меня накануне, погребла его под несколькими метрами белизны. Мой слух все уловил верно: заря вышептывала день. Ни ветерка, ни крика хищной птицы, только ледяная тишина. И нет следов на снегу: моим ночным гостем — если кто-то меня действительно навещал — могла быть только ямамба, которая зашла проверить, сработала ли ее ловушка для одиноких путников, и прикинуть по развешанной одежде, что за добыча ей попалась. Я ее вечная должница, без котацу меня бы уже не было в живых. Но если я хотела оставаться в живых и дальше, мешкать было нельзя: пять часов десять минут утра.
Я устремилась вниз. Какое же наслаждение бежать! Пространство исцеляет все. Нет такой боли, которая устояла бы против распыления себя во вселенной. Не зря мир так велик! Спасаться — значит бежать, язык всегда прав. Умираешь — уноси ноги. Страдаешь — беги. Закон один — движение.
Ночь завлекла меня в ловушку к ямамбе, день освободил меня, вернув мне географию. Я ликовала: нет, ямамба, я не суповое мясо, я живая, и вот тебе доказательство — я удираю, и ты никогда не узнаешь, до чего я невкусная. Моя бессонница была холодной, как снег, но сейчас во мне кипит бешеная энергия вернувшихся с того света, я несусь по горам, слишком красивым, чтобы я согласилась здесь умереть. Всякий раз, когда я достигаю вершины очередного склона, мне открывается мир такой прекрасный и первозданный, что страшно делается.
Страшно, да. Я бегу уже давно, и пора бы мне опознать пейзаж, виденный накануне. Но нет. Неужели метель так преобразила все вокруг? Я хватаю карту и нахожу ориентир — гора Фудзи. Она далеко, но как только появится в поле зрения, это будет означать, что я на правильном пути. Кстати, я нашла наконец место в Японии, откуда Фудзи не видно вообще: это там, где я нахожусь. Прочь отсюда!
Я заблудилась. Непонимание, где я, подстегивает меня, я бегу еще быстрее. Ямамба, я оставила тебя с носом, никто никогда еще не осмеливался сюда зайти, а я здесь, посмотри. Я хвастаюсь, чтобы заглушить ужас. Ночью я избежала смерти, но вот она снова настигает меня. Мне на роду было написано погибнуть в двадцать два года в японских горах. Найдет ли кто-нибудь мое тело?
Не хочу подыхать, поэтому бегу. Сколько может бежать человек? Уже десять часов. Небо — эталон абсолютной голубизны, ни одного облачка. Хороший день, чтобы не умереть. Заратустра спасет свою шкуру. Мои ноги такие большие, они заглотают любые вершины, вы даже не представляете, как они прожорливы.
