Не решаясь сказать, что это несъедобно, я заговорила о своей страсти к суши. Он покривился.
— Ты их не любишь? — спросила я.
— Люблю, — вежливо ответил он.
— Их трудно готовить.
— Да.
— Можно купить готовые.
— Тебе правда хочется?
— Зачем ты сказал, что любишь, если на самом деле не любишь?
— Люблю. Но когда я это ем, мне кажется, что я сижу за семейным обедом вместе с дедушкой и бабушкой.
Серьезный аргумент.
— К тому же они без конца твердят, что это очень полезно. Надоело, — добавил он.
— Понимаю. И сразу хочется чего-нибудь вредного, вроде карбонары.
— Это вредно?
— В твоем исполнении — наверняка.
— Потому и вкусно.
Теперь стало еще труднее уговорить его приготовить что-то другое.
— А может, опять сделать фондю? — предложил он.
— Нет.
— Тебе не понравилось?
— Понравилось, но это совершенно особое воспоминание. Попытка повторить может вызвать разочарование.
Уф! Нашла вежливую отмазку.
— A окономияки, которые мы ели у твоих друзей?
— Да, без проблем.
Спасена! Это стало нашим главным блюдом. Холодильник был постоянно забит креветками, яйцами, капустой и имбирем. На столе всегда стоял пакет соуса.
— Где ты покупаешь этот дивный соус? — спросила я.
— У меня есть запас. Родители привезли из Хиросимы.
— Значит, когда он кончится, придется туда поехать.
— Я ни разу в жизни там не был.
— Отлично. Ты ничего не видел в Хиросиме.
— Почему ты так говоришь?
Я объяснила, что пародирую классику французского кино.
[15]
— Я не видел этого фильма.
— Ты можешь прочесть книжку.
— В чем там сюжет?
— Лучше я не буду тебе ничего рассказывать, прочти сам.
###
Когда мы бывали вместе, мы безвылазно сидели дома. Срок возвращения Кристины стремительно приближался. Мы с ужасом думали о том, что придется покинуть эту квартиру, сыгравшую такую роль в нашей истории.
— Давай забаррикадируемся и не пустим ее, — предложила я.
— Ты сможешь? — спросил он с испугом.
Мне понравилось, что он считает меня способной на такие дурные поступки.
Мы проводили бездну времени в ванной. Ванна напоминала чрево огромного кита, пускающего фонтаны внутрь.
Ринри из почтения к традициям, прежде чем влезть в ванну, тщательно мылся под краном: нельзя же загрязнить воду многоуважаемой ванны. Мне трудно было смириться с обычаем, казавшимся мне столь нелепым: все равно что класть в посудомоечную машину чистые тарелки.
Я изложила ему свою точку зрения.
— Наверно, ты права, — сказал он, — но я не могу ничего с собой поделать. Осквернить ванну выше моих сил.
— А кощунствовать по поводу японской кухни ты можешь преспокойно.
— Да, могу преспокойно.
Я его понимала. Бастионы консерватизма у каждого свои, это непостижимо на уровне рассудка.
Иногда мне чудилось, что ванна-кит шевелится и увлекает нас в морскую пучину.
— Ты знаешь историю про Иону?
— Не надо о китах. Мы поссоримся.
— Только не говори, что ты из тех японцев, которые их едят.
— Понимаю, это нехорошо. Но я же не виноват, что они такие вкусные.
— Я пробовала, это гадость!
— Вот видишь! А если б тебе понравилось, тебя не возмущало бы, что мы их едим.
— Но ведь киты — исчезающий вид!
— Знаю. Мы поступаем плохо. Ну что ты от меня хочешь? Стоит мне только подумать о китовом мясе, как у меня слюнки текут. Это не в моей власти.
Он был нетипичным японцем. Например, он много путешествовал, но в одиночестве и без фотоаппарата.
— Я никому этого не говорю. Если бы родители узнали, что я езжу один, они бы забеспокоились.
— Им кажется, что это опасно?
— Нет, они решили бы, что у меня не все в порядке с головой. У нас путешествовать в одиночку считается признаком психического расстройства. В японском языке слово «один» несет оттенок сиротства, одиночества.
— Но у вас же есть знаменитые отшельники.
— Вот именно. Считается, что любить одиночество может только монах-аскет.
— Почему твои соотечественники так дружно сбиваются в кучу за границей?
— Им нравится смотреть на людей, непохожих на них самих, и в то же время чувствовать себя среди своих.
— А потребность все время фотографировать?
— Не знаю. Меня это раздражает, тем более что все делают совершенно одинаковые снимки. Может, хотят доказать себе, что им это не приснилось.
— Я ни разу не видела тебя с фотоаппаратом.
— У меня его нет.
— Как? У тебя есть все новомодные девайсы, даже набор для приготовления фондю в космосе, и нет фотоаппарата?
— Нет, мне это неинтересно.
— Чертов Ринри!
Он спросил, что я имею в виду. Я объяснила. Ему так понравилось, что он стал по двадцать раз на дню повторять: «Чертова Амели!»
В середине дня внезапно пошел дождь, потом град. Я сказала, глядя в окно:
— Разверзлись хляби небесные.
За моей спиной раздался его голос, эхом повторивший:
— Разверзлись хляби небесные.
Наверняка Ринри впервые услышал это выражение, угадал по ситуации смысл и повторил, чтобы запомнить. Я засмеялась. Он понял, чему я смеюсь, и сказал:
— Чертов я!
###
В начале апреля вернулась Кристина. По бесконечной доброте своей я впустила ее в квартиру. Ринри ее возвращение подкосило сильнее, чем меня. Наш роман вновь принял кочевой характер. Меня это не очень огорчило. Мне начинало недоставать «ходилки».
Я снова стала бывать в бетонном за́мке. Родители Ринри больше не называли меня «сэнсэй», что свидетельствовало об их проницательности. Дед с бабкой называли меня теперь исключительно «сэнсэй», что свидетельствовало об их зловредности.
Однажды мы все вместе пили чай, и отец показал мне колье, которое недавно сделал. Очень необычное, что-то среднее между мобилем Колдера и ониксовыми бусами.
